Стертый мальчик - [35]

Мама приехала в тот же вечер, попросила меня вернуться домой и поговорить с отцом. Она взяла с собой какую-то женщину из церкви, потому что боялась встречаться со мной наедине. Та женщина осталась в машине и старалась не смотреть в мою сторону, а мы с мамой дошли до скамейки за территорией колледжа. Мама очень тихим, на какой только была способна, голосом спросила у меня, правда ли то, что она слышала.

– Нет, – сначала сказал я. – Дэвид лжет.

Прошла минута. Потом, не в силах больше сдерживаться, я разразился рыданиями и сказал ей, что все правда, что я гей. Едва я произнес это слово вслух, меня затошнило, и я подумал: вдруг то, что Дэвид заставил меня проглотить, каким-то образом разрослось внутри и окончательно сделало меня геем.

Растерянная, мама повела меня к машине. Незнакомая мне женщина не проронила ни слова. Я лежал на заднем сиденье, тихо всхлипывая, смотрел на линии проводов, двигавшихся среди звезд, и думал: «Могло ли быть по-другому?» В тот момент, когда я оставил «Плейстейшн» отмокать в ванной, я вступил в независимую жизнь; но я взял на себя слишком много и подавился своей же свободой.

Тем вечером отец сказал мне: «Ты больше не переступишь порог этого дома, если будешь настаивать на своих чувствах. И никогда не закончишь колледж». И я подумал: «Справедливо».

Я посмотрел на фотографии в позолоченных рамках, покрывавшие стены гостиной, на улыбающиеся лица членов нашей семьи, счастливо глядевших на меня с высоты, на тетю Эллен, такую красивую и рассеянную, и подумал: «Я готов на все, лишь бы стереть эту часть меня».

Пятница, 11 июня 2004 года

Подъем. Душ. Завтрак. Поездка. Прибытие.

На пятый день терапии, на третьем нравственном перечне я раскрыл перед группой свои плотские грехи, хотя так и не рассказал о том, что со мной сделал Дэвид; я боялся, что, раскрыв секрет, навлеку на себя еще больший гнев Господа. Я чувствовал себя вывернутым наизнанку. Я не излечился, но больше не нес в себе тяжесть греха, который так долго скрывал. Однако вместо того чтобы чувствовать облегчение, я чувствовал… Что же я чувствовал? Вина и страх исчезли за пару дней, а вместо них пришло то, что можно описать словом пустота. Пустота вела меня по белым коридорам ЛД. Пустота заставляла подносить вилку ко рту во время обеда. Пустота укрепляла мой голос, когда я читал группе вслух список грехов. И именно пустота отправляла меня в ванну и заставляла глазеть в зеркало на изможденного мальчика со стеклянным взглядом, который за неделю до этого был на грани бессмысленного и страшного поступка. Это было лицо новоиспеченного наркомана, незнакомца, несущего в ломбард свой детский магнитофон, украшенный радужными, завивающимися на краях наклейками Лизы Франк, – но в отличие от замусоленной футболки, которую носят подобные персонажи, я носил белую рубашку, идеально выглаженные бежевые брюки и улыбку, которая, несмотря на отсутствие за ней каких-либо эмоций, была столь же реальна, сколь улыбки всех окружающих людей. В те краткие мгновения, когда пустота покидала меня, я чувствовал над клубком невысказанной боли нечто вроде тщеславия. «Я справлюсь, – думал я, – я справлюсь с этим лучше остальных».

Когда ко мне возвращалось здравомыслие, я спрашивал себя, зачем я потакаю своей гордыне. Вот Д., например, был предан Богу как верный слуга своему господину, как покорный раб хозяину – именно такие рекомендации и прописывались в рабочей тетради по зависимости. Сдав экзамены почти на высший балл, он получил билет в любой университет страны, но разве он воспользовался этим билетом?..

«Я знаю, что Господу пригодятся мои мозги, – сказал он однажды. – Мне только нужно починить сломанные детали, учиться усерднее».

А вот С., которая на протяжении нескольких лет пыталась осознать свою ориентацию, а потом осознала – благодаря одинокому вечеру в своем трейлере, о котором на каждом углу судачили в школе («Слышала про ту извращенку с собакой?»), – и теперь лезла из кожи вон, стараясь соответствовать тому развратному образу, который приписывали ей родители.

И вот еще Т. – человек, чья борьба была самой наглядной, человек, который взял на себя все наши шрамы, как Христос, и почти каждый день страдал от позора, выступая перед нами. Разве я мог сравниться с ним? Они все пребывали в ЛД дольше меня и на собственном опыте знали, что такое настоящая борьба. Они прошли через пустоту и вышли с чем-то, даже если это что-то предполагало борьбу, сражение и отрицание греха. Сам я не был уверен, что сумею выбраться из пучины своих сомнений. Год в колледже сделал из меня того, о ком предупреждали отец и церковь, – скептика и еретика, который ставит под сомнения все свои чувства и взгляды.

– Чем сильнее вы испытываете стыд, тем ближе вы к истоку детской травмы, – сказал Смид этим утром.

Истоку! Смид, конечно же, имел в виду не название программы, в которой я участвовал. Подводное течение этого истока уносило меня в безбрежные воды, где я полностью терялся в бесконечном вопрошании прошлого. Вчера ночью, пока я заполнял рабочую тетрадь по зависимости, меня настолько смутили вопросы, что где-то после полуночи я выскользнул из гостиницы, чтобы пробежать несколько кругов на свежем воздухе; желтые лучи уличных фонарей все глубже увлекали меня в тупики; кроссовки скрипели. К середине пробежки в голову ударили эндорфины, поэтому я постарался сосредоточиться на своем смущении, разобраться в нем. «Опишите тех, кого вы хорошо знаете, и тех, кто знает вас». Знал ли я хоть кого-то по-настоящему? Знал ли кто-нибудь меня? Что вообще это означает?