Статьи, эссе, критика - [7]

— Хотелось бы взглянуть на вас в них, — сказал он. — Господи! Да я бы… Слушайте, у вас уж ничего не осталось. Позвольте вам услужить. И не шевелитесь, ладно?

Он снова ушел и вернулся, и снова со стопками, полными бесцветной жидкостью, и снова стал смотреть на юную даму.

— Ну, — сказала она. — À votre santé[11]. Бог ты мой, как бы мне хотелось, чтобы не проходило. Я хотела сказать — везение.

— Я это понял, — сказал он, — как только вас увидел. Хотел бы я — по крайней мере, хотел бы я отсюда сбежать с вами куда-нибудь. Мардж говорит, сейчас ковры снова скатают и будут танцевать. Все захотят танцевать с вами, мне тогда и надеяться не на что.

— О, я не хочу танцевать, — сказала она. — Мужчины-американцы так плохо танцуют, почти никто не умеет. Как бы то ни было, не хочу заводить много знакомств. Ужасно тяжело с ними говорить. С самого возвращения не могу притворяться: не понимаю, что они толкуют. Наверно, думают, их жаргон забавен, но я этого не нахожу.

— Знаете, что можно сделать? — сказал он. — Если бы вы пожелали, по крайней мере. Можно дождаться начала танцев и улизнуть. И заняться городом. Что на это скажете, по крайней мере?

— А, знаете, это могло бы быть забавно, — сказала она. — Я бы с удовольствием посмотрела эти ваши новые маленькие bistros — как это у вас называется? — ну, вы же понимаете, о чем я… Где незаконно торгуют спиртным. Говорят, некоторые действительно чрезвычайно интересны. Эта штука, конечно, крепка, так я полагаю, но мне, кажется, от нее не тепло — не холодно. Так и должно быть, потому что я ведь привыкла к этим замечательным французским винам, все остальное для меня непривычно.

— Позвольте принести вам еще? — сказал он.

— Что ж, — сказала она, — разве что самую малость. Каждый должен делать то же, что и другие, как вы считаете?

— Повторим? — сказал он. — Чистый джин?

— S’il vous plaît[12], — сказала она. — Но да.

— Женщина, — сказал он, — ну, вы сильны! Ну, мы и повеселимся!

В третий раз он ушел, и вернулся, и в третий раз пил, не сводя с нее глаз.

— Ce n’est pas mal[13], — сказала она, — pas du tout[14]. Есть у них одно местечко на Boulevards[15] — это такие широкие проспекты, — там тоже подают своего рода ликерчик, на вкус почти в точности, как этот. Бог ты мой, хотела бы я там сейчас оказаться.

— О нет, зачем же? — сказал он. — Ну ничего, скоро вам, в любом случае, расхочется. Есть у нас тут одно местечко на Пятьдесят второй улице, вот я вас туда для начала доставлю. Слушайте, как начнут танцевать… берите пальто или что там у вас, по крайней мере, и встретимся в прихожей. Что на это скажете? Прощаться с хозяйкой нет никакого смысла. Мардж ни за что не заметит. Могу вам показать два-три таких места, что сразу Париж позабудете.

— О, не говорите так, — сказала она, — пожалуйста. Разве смогу я когда-нибудь позабыть мой Париж! Вам просто не понять, чтó он для меня значит. Как услышу «Париж», хочется рыдать и рыдать.

— Можете и порыдать, — сказал он, — по крайней мере, у меня на плече. Оно ждет вас. Ну, может, начнем, крошка? Ничего, если буду звать вас «крошка»? Сходим, пропустим по паре рюмочек. Как там у нас дела с джином? Готово? Вот молодец, девочка. Как насчет того, чтобы отправиться сейчас же и как следует надраться?

— Но хорошо, — сказала молодая дама в зеленом кружевном платье. И оба направились в переднюю.

Нью-Йоркер, 24 сентября, 1932 года

Ничего такого не делал

Бледный молодой человек осторожно опустился в низкое кресло, склонил набок голову и прикоснулся виском и щекой к прохладной глянцевитой обивке.

— О Господи! — сказал он. — О Господи, Господи, Господи!

Ясноглазая девушка, прямо сидевшая на краешке кушетки, ласково ему улыбнулась.

— Нехорошо тебе? — сказала она, вся светясь.

— Да нет, прекрасно, — сказал он. — Изумительно. Знаешь, во сколько сегодня встал? Ровно в четыре дня. Все пытался проснуться, но только приподниму голову с подушки — откатывается под кровать. Та, что сейчас на мне, — не моя. Эта, кажется, раньше принадлежала Уолту Уитмену. О Господи, Господи, Господи!

— Может, выпить? — сказала она. — Полегчает.

— Шерсть мастифа, который меня укусил? — сказал он. — О нет-нет, покорно благодарю. Пожалуйста, не надо об этом. Все. С выпивкой навек покончено. Взгляни на руку — тверда, как колибри над цветком. Что я натворил? Что-нибудь ужасное?

— О Боже, — сказала она. — Вчера все изрядно набрались. А ты — нет, ничего такого не делал.

— Ага, — сказал он. — Держался, должно быть, как денди. Что, все разобиделись?

— Да нет, Бог ты мой, — сказала она. — Сочли тебя ужасно забавным. Джим Пирсон за ужином, разумеется, на минутку надулся. Но его как бы удержали на стуле и успокоили. За другими столами вообще вряд ли что-либо заметили. Так что никто не видел.

— Он что, врезать мне хотел? — спросил он. — О Господи. Что я ему такого сделал?

— Да ничего ты ему не сделал, — сказала она. — Ты-то как раз вел себя вполне прилично. Но ты же знаешь, как Джим дуреет, когда у него на глазах слишком увиваются за Элинор.

— А я что, приударил за Элинор? — поинтересовался он. — Правда, что ль?

— Да нет, конечно, — сказала она. — Дурачился, только и всего. Ей это казалось ужасно забавно. Веселилась от души. Только разок немного огорчилась — ты ей сок из моллюсков на спину вылил.