Старый дом - [9]

…Три недели в припадке какого-то чувственного угара и отчаянной решимости Андрей жадно пил одуряющую сладость Таисьиных ласк, точно хотел убедить себя в том, что нет иного выхода из создавшегося положения, и с каждым новым днем все больше и больше запутывался в своих мыслях и чувствах. То ему казалось, что он действительно любит Таисию, так как ничем другим не мог объяснить случившееся, и должен немедленно жениться на ней, то порывался честно сказать ей о Лине, пусть сама тогда решает, как быть, но тут же откладывал это намерение, считая, что теперь не имеет права даже и думать о Лине, потому что сам втоптал в грязь все светлое, все чистое в своей и ее жизни. Так он метался от одного решения к другому, не зная, что делать, что предпринять. Он был бы рад, если какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помимо его собственной воли вмешалось в его жизнь и положило конец всем его мучениям.

Как-то днем, когда Таисия была на работе, к Андрею зашел Иван Сорока, первый шофер на всю округу, отчаянный балагур и большой любитель выпить.

Ивана Андрей знал еще со школьной скамьи. Они не были закадычными друзьями, но придерживались добрых, товарищеских отношений. Вместе бегали в кино, на танцы, где Иван вскоре и невесту себе приглядел. Андрей даже на свадьбе у него гулял. Более близкие друзья-одногодки служили еще в моряках, домой не вернулись. Поэтому Андрей искренне обрадовался приходу Ивана, который с порога запел своим сочным тенорком:

— Ты что это, елки зеленые?! Полмесяца дома и носа не кажешь? Это как понимать надо?

— А ты от кого узнал, что я дома? — вопросом на вопрос ответил Андрей, подвигая гостю стул.

— Сорока на хвосте принесла. Как-никак мы с ней родня, — хохотнул Иван, бесцеремонно присаживаясь к столу, на котором стояла початая бутылка водки, стакан и тарелка с солеными груздями, — Лизавета моя вчера тебя в магазине видела. — Он без приглашения налил себе вина, закусил. — С прибытием, значит?! — И как ни в чем не бывало продолжал: — Усачу как сказал о том — иди, грит, чтоб сей минут на работу выходил, без токаря сидим. Был мальчишка какой-то, да сбежал. Трудно показалось. Машин-то у нас теперь вдвое против прежнего.

— Чего ж ты сразу-то не сказал, битюк тамбовский? — засмеялся Андрей, почувствовав вдруг странное моральное облегчение, словно все его сомнения с приходом Ивана разрешились сами собой.

Торопливо распахнув шкаф, где обычно висела рабочая одежда, он стал искать спецовку и, не найдя, выругался:

— А, черт! Пошли так!

Был ясный октябрьский день, и холодный порывистый ветер-листобой безжалостно полоскал ветви тополей и кленов, что росли вдоль тротуара. Он срывал с них пестрый наряд веселого «бабьего» лета и щедрыми пригоршнями кидал под ноги прохожим тусклое золото осенней листвы. Листья были всюду. Они хороводами кружились в воздухе, недовольно шурша, метались по тротуару и, сбившись в кучу где-нибудь в затишье, умолкали.

«Листопад, листопад, листья желтые летят…» — вспомнил Андрей строчку стихотворения, которое когда-то в далеком детстве учил в школе, и заторопил Ивана:

— Идем скорее, что ты еле-еле плетешься.

Ему вдруг нестерпимо захотелось увидеть товарищей по работе и свой старенький «Дип», от которого принес Таисии свою первую трудовую сотню. Он испытывал такое ощущение, какое испытывает выбившийся из сил пловец, совсем уже отчаявшийся достичь берега и неожиданно волею стихии прибитый к суши. Работать так работать. Значит, такая у него судьба — остаться здесь, в Еланске.

III. Авария

Зима в том году наступила как-то вдруг сразу, злая, вьюжная, видимо, потому, что осень долго не хотела уступать ей свои права. Вскоре после октябрьских праздников снега за одну ночь по колено навалило, а затем ударили такие лютые морозы, каких и в глухозимье иной раз не бывает. Каждое утро Андрей шел по заснеженным, скрипучим улицам города в мастерские, где так дружелюбно его встретили. И пропадал на работе до позднего вечера. У станка он чувствовал себя совсем другим человеком. Когда брал в руки готовую деталь — маленький кусочек металла, еще не остывший после обточки, — он забывал обо всем на свете.

Дома же, особенно когда оставался один со своими мыслями, в душе снова начинал копошиться червячок сомнения, и Андрей невольно вспоминал Лину такой, какой видел ее тогда на мостках, — тоненькую, легкую, точно сотканную из солнечных лучей и света. Он видел ее глаза, голубые — голубые, как небо в тот летний день над Волгой, слышал ее звонкий, подзадоривающий голос: «Догоняй!» — и весь замирал от тоскливой, почти физической боли. Но стоило появиться Таисии рядом, приласкаться к нему, и Лина отходила а прошлое.

Таисия не строила никаких иллюзий насчет чувства Андрея, вернее просто не придавала тому значения, ведь любой бы мужчина, по ее мнению, на месте Андрея считал бы себя счастливым, и с эгоистичностью любящей женщины хотела лишь одного, чтобы он всегда был с ней рядом, чтобы она могла его слышать, видеть, могла бы заботиться о нем. Она вся так и светилась радостью своего собственного чувства. Весь мир для нее воплотился в одном Андрее, теперь уж она сама потакала всем его слабостям, всем его желаниям и что бы ни делала, где бы ни была, думала только о нем. Во всем ее облике, во всех движениях появилась та неизъяснимая женственность, которую придает женщине только большое, сильное чувство.