Старый дом

Стоял сентябрь, ясный, теплый. Редко выпадает на Урале такое нарядное «бабье» лето. Дни держались безветренные, задумчивые, прозрачные. Казалось, кинь наверх камень, и бездонная небесная голубизна зазвенит, как стекло. Загорелись в палисадниках гроздья рябины, и в подрумянившейся листве деревьев засеребрилась тонкая осенняя пряжа-паутина. По утрам над рекой Еланкой клубился густой туман, и в садах, где еще рдели уральские ранетки и буйно цвели желтоглазые астры, выпадали обильные росы.

А вечером городок окутывала золотисто-лиловая мгла, предвестница ночи, что приходила темно-синяя, и тогда по небосводу высыпали звезды. Яркие, отчетливые, они казались гораздо крупнее и ближе, чем обычно.

После работы, управившись по хозяйству, Таисия Рогова гасила свет и, распахнув окно спальни, выходившее во двор, ложилась в постель. Слышала по радио, что сон на чистом воздухе сохраняет молодость, и летом всегда спала при открытом окне. Однако в эти дни ей плохо спалось: мешали мысли и чувства, вертевшиеся все вокруг письма Андрея, в котором он сообщал, что на днях вернется с военной службы домой.

И Таисия ждала Андрея. Ждала страстно, нетерпеливо, как ждут только очень дорогого, близкого человека. На все решилась, лишь бы не упустить своей доли. Тридцать три года — лета для женщины не малые, а Таисия до сих пор, словно заколдованную жар-птицу, не могла поймать свое счастье. Все оно у нее меж пальцев, как вода, убегало. И кто знает по чьей вине?

Родилась и выросла Таисия на берегу Днепра в Смоленске. Семья была хоть и не очень большая, а все же: без Таисии еще три мальчишки. Всем хозяйством в доме заправляла мать, высокая ширококостная женщина с некрасивым рябым лицом. Служила она за квартиру в дворниках, а в свободное время промышляла еще стиркой белья. И выносила на своих могутных плечах все многочисленные заботы о детях и муже, слабом, безвольном человеке, которого без памяти любила за его «андельскую красоту». Работал он в сапожной мастерской и в дни получки, если жена не успевала вовремя прийти за деньгами, пропивал все до копейки. В такие дни дворничиха отыскивала «благоверного» в одной из ближайших пивных и маленького, толстенького приволакивала под мышкой домой; при этом он отбивался руками и ногами и истошно вопил:

— Не баба, жандарма! Отпусти душу на покаяние! Р-р-разорву!

— Ладно, ладно, аника воин! Повоевал и хватит. Только этим и похож на мужика, — благодушно успокаивала она супруга и пеняла сама себе: — И за что я тебя такого дурака люблю, сама не знаю.

Она раздевала его, точно ребенка, и, уложив спать, строго шикала на детей:

— Цыц, вы, галмоны! Гулять идите, пущай отец продрыхается.

Детей своих дворничиха держала в ежовых рукавицах. Из последних сил тянулась всех выучить, вывести в люди. И стоило кому выйти из родительского повиновения, в ход пускалась бельевая веревка.

— Ничего, ничего, поори, — спокойно поучала мать провинившееся чадо, зажатое между колен. — Я тебя не по башке бью, по мягким местам. Это для просветления ума пользительно.

Таисия же с малых лет составляла исключение. То ли потому, что была старшей и единственной дочерью, то ли потому, что сильно походила лицом на отца, мать никогда пальцем ее не трогала, прощая ей многое такое, чего бы никогда не простила сыновьям. Часто сама потакала, когда та проявляла характер.

— Грызись, грызись за свое, дочка. Это тебе от меня дадено. Не то жизнь в порошок сотрет. Особливо нашего брата, баб глупых.

Даже к тому, что Таисия училась из-под палки, мать относилась снисходительно, ограничиваясь увещеваниями:

— Гляди, Таисья, как мы с отцом, неучи, с вами бьемся. А кто грамоте горазд, куда хошь подайся. Хоть в актерки, хоть в докторицы. Работа чистая, деликатная, не то, что целый день по мостовой метлой шаркать. Постарайся, доченька, а я тебе к Октябрьской платье справлю.

И почти к каждому празднику покупала для дочери на барахолке какую-нибудь обнову. Ночей не досыпала, чтоб лишнюю копейку для того заработать, дочку порадовать. А Таисия год от года становилась все своевольней. Уж что задумает, ни за что от того не отступится.

— Смотри, мать, вконец девку извадишь. Вокруг пальца тебя обведет, — не раз пробовал вмешаться отец, но дворничиха только посмеивалась.

— Когда и побаловать ее, ежели не теперича. Замуж выйдет, слез нахлебается.

К шестнадцати годам Таисия закончила шесть классов и решила, что этой грамоты на ее век за глаза хватит. Как ни уговаривала Таисию мать, хотя бы семилетку одолеть, та уперлась на своем:

— Убейте, а в школу не пойду больше. Силом заставлять станете, убегу.

Побушевала, побушевала дворничиха, да ведь плетью обуха не перешибешь, устроила дочь ученицей в продуктовый магазин, где сама частенько прирабатывала стиркой белья.

Работа Таисии понравилась, весь день на людях, а как привыкла она к ней да освоилась, от клиентов отбоя не стало. Иные по несколько раз в день бегали то за спичками, то за папиросами, на самом деле для того, чтобы лишний раз на Таисию взглянуть, потому что уродилась она дивно как хороша. Высокая, стройная, с пышно развитой грудью, она тогда казалась гораздо старше своих лет. Двигалась легко, пружинисто, чуть покачивая тонким, гибким станом и округлыми бедрами. Всем видом своим будто собой полюбоваться заставляла, дескать, «поглядите, вот я какая!» Ее свежее овальное лицо играло нежным румянцем юности, но яркий чувственный рот и страстный взгляд огромных зеленовато-серых глаз под темными вразлет бровями придавали ему чуть непристойное и в то же время неизъяснимо притягивающее выражение. Золотисто-рыжие густые волосы Таисия забирала узлом высоко на затылок, нарочито оголяя стройную, точно стебель цветка, шею и маленькие розовые уши, в нежных мочках которых сверкали поддельными камнями крохотные серьги, купленные в первую получку.