Старые мастера - [12]

настоящие заливные луга на Дунае, по которым я могу пройти и которые я могу увидеть въяве. Для меня нет ничего отвратительнее, чем власть, воспетая художником. Придворная живопись всегда воспевает власть, больше эта живопись ни на что не пригодна, сказал он. Порой говорят, будто искусство должно запечатлевать преходящее, создавать художественный документ своего времени, но мы-то с вами знаем, что запечатлевается только ложь и фальшь, для потомков остаются только ложь и фальшь в виде картин, которые висят на стенах музеев, только ложь и фальшь остаются для потомков в виде книг, которые сочиняются так называемыми великими писателями. Со стен Художественно-исторического музея на нас также глядят только ложь и фальшь. Тот, кто смотрит на нас с этой стены, никогда не был на самом деле таким, каким его изобразил художник, сказал вчера Регер. Персонаж картины никогда не был таким в жизни. Конечно, можно возразить, что таким его увидел художник, создавший портрет, однако это художническое видение насквозь фальшиво; по крайней мере, если взять любую здешнюю картину, то тут мы неизменно имеем дело с католическо-государственным видением, ибо здесь собрано католическое, казенное, подлое искусство; при всем своем великолепии оно было, есть и остается подлым католическо-казенным искусством. Так называемые Старые мастера, особенно если поставить их рядом, то есть если поставить рядом их произведения, предстают перед нами энтузиастами фальши, подлаживающимися под католический казенный вкус и запродавшимися католическому государству, сказал Регер. В этом смысле нам известна лишь удручающая история католического искусства, удручающая история католической живописи, которая всегда искала свои темы на небесах или в аду, но никогда — на земле. Художники писали не то, что им велело сердце, а то, что им заказывали, или то, что могло принести им деньги или славу. Повергавшие прежде меня в ужас Старые мастера, к которым сейчас я испытываю отвращение, всегда служили своему господину, а не людям. Они всегда рисовали приукрашенный, фальшивый мир в надежде на деньги и славу; в своем творчестве они всегда руководствовались лишь корыстолюбием и честолюбием; они творили не потому, что исполняли свое призвание, а потому, что хотели денег или славы либо и денег и славы одновременно. В Европе они всегда служили своему католическому Богу и его католическим божкам. Каждый, пусть самый гениальный мазок так называемых Старых мастеров — ложь, сказал Регер. Он назвал их вчера украшателями, хотя на самом деле всю свою несчастную жизнь не только ненавидел их, но и бывал очарован ими. Прикидываясь набожными, Старые мастера ставили свое украшательское рвение в услужение европейским католическим властям, что видно по каждому мазку этих утративших всякий стыд ремесленников, дорогой Атцбахер, сказал Регер. Вы можете, конечно, возразить, что речь, дескать, идет о великой живописи, сказал он вчера, однако не забудьте упомянуть или хотя бы подумать про себя о том, что эта великая живопись лжива, причем ее религиозность и есть ее лживость, вот что гнусно. Если бы вы простояли вместе со мной позавчера целый час перед полотнами Мантеньи, вы бы внезапно почувствовали желание сорвать полотна Мантеньи со стены, ибо им открылась бы вся их безмерная фальшь. То же самое вы почувствовали бы, если бы постояли перед картинами Биливерти или Кампаньолы. Эти художники работали только ради того, чтобы обеспечить себя, ради денег или же ради того, чтобы попасть на небеса, а не в ад, которого они жутко боялись всю жизнь, хотя были людьми весьма неглупыми, но очень уж слабохарактерными. Художники, как правило, не отличаются сильным характером, наоборот, характером они обычно слабы, и вкус у них дурной, сказал вчера Регер; вы не сможете назвать ни одного великого художника из так называемых Старых мастеров, у которого был бы сильный характер и одновременно хороший вкус; под сильным характером я понимаю, например, всего-навсего неподкупность. Все великие художники, все Старые мастера были продажны, поэтому их искусство мне так отвратительно. Я прекрасно их понимаю, однако они мне глубоко отвратительны. Мне отвратительно все, что написано ими, и все, что вывешено здесь, сказал мне Регер, это именно так, тем не менее я долгие годы не перестаю их изучать. В том-то и ужас, сказал он мне вчера, что я продолжаю изучать Старых мастеров, хотя они мне глубоко отвратительны. Они мне действительно противны, сказал вчера Регер. Старые мастера, которых называют так уже веками, хороши лишь при поверхностном рассмотрении, но чем внимательнее в них вглядишься, тем очевиднее утрачивают они свои мнимые достоинства, и в конце концов, после глубокого, пристального изучения, после настоящего проникновения в них, вся их прелесть улетучивается как бы сама собой, оставляя после себя лишь неприятный привкус. Даже самое, казалось бы, великое и значительное произведение искусства остается в памяти похожим на огромный, тяжелый комок подлости и лжи — так давит на желудок большой кусок непереваренного мяса. Вас зачаровывало раньше это полотно, а сегодня вы видите, до чего оно смехотворно. Не пожалейте времени, чтобы перечитать Гёте, только сделайте это вдумчивее, чем обычно, пристальнее и дерзновеннее, чем обычно и прочитанное покажется вам смехотворным совершенно независимо от того, какую именно книгу вы читали; достаточно лишь перечитать что-то несколько раз, и тогда даже самые умные мысли покажутся вам глупостью. Но беда если вы и впрямь проявите вдумчивость, этим вы погубите все, даже самые любимые ваши вещи. Не смотрите на картину слишком долго, не вчитывайтесь в книгу слишком глубоко, не вслушивайтесь в музыку слишком внимательно, иначе вы погубите и испортите все, в том числе самое прекрасное и полезное из того, что есть на свете. Читайте вашу любимую книгу, но избегайте ее тотального прочтения, слушайте любимую музыку, смотрите на любимую картину, однако избегайте их тотального восприятия. Сам я всегда тяготел к тотальному прочтению или восприятию, по крайней мере я всегда стремился прочитать, рассмотреть, услышать то или иное произведение исчерпывающим образом, но, в конце концов, этим себе все только испортил, я отравил себе тем самым восприятие изобразительного искусства, музыки и литературы, сказал мне вчера Регер. Этот метод испортил мне буквально все, весь мир. Я годами портил себе все на свете, но особенно сильно я сожалею о том, что и жену заразил этой порчей, которой жил и дышал сам. Зато теперь мне ясно, что дальнейшая полнокровная жизнь возможна лишь в том случае, если я сумею отказаться от тотального чтения и тотального зрительного или слухового восприятия. Впрочем, подобное самоограничение — это целое искусство, которым я пока еще не вполне овладел, ибо предрасположен к тотальности, к исчерпывающему познанию явлений, доведению мысли до ее логического конца; в этом, видимо, и заключается мое несчастье, сказал Регер. Подобная тотальность казалась мне долгие годы желанной целью, вот в чем мое несчастье. Я представлял собою весьма своеобразный механизм, запрограммированный на тотальную, всеразрушающую аналитичность. Но не для таких зрителей создавали свои картины Старые мастера, не для таких слушателей писали свою музыку великие композиторы и не для таких читателей сочиняли свои книги великие писатели, нет, не для таких; никто из них никогда не создал бы, не написал бы, не сочинил бы ничего великого для такого человека, как я, сказал Регер. Искусство не предназначено для тотального, исчерпывающего восприятия, будь то рассматривание картины, слушание музыки или чтение книги. Искусство рассчитано на духовно-неразвитую часть человечества, на людей обычных и заурядных, я бы сказал — искусство рассчитано прежде всего на легковерного обывателя. Каким бы прославленным ни было произведение архитектуры, оно может быть, именно потому, что считается великим, — буквально на глазах скукоживается и превращается в нечто смехотворное, если взглянуть на великое произведение архитектуры критически, как это делаю я, сказал Регер. Я много путешествовал, чтобы воочию увидеть знаменитые архитектурные памятники; прежде всего объездил, разумеется, Италию, потом Грецию, затем Испанию, однако любой собор скукоживался под моим взглядом и превращался в беспомощную, смехотворную попытку противопоставить настоящим небесам что-то вроде