Старые мастера - [10]

искусству, а прочь от него; они подталкивают ребят ко всяческой самодеятельности, что должно их отвратить от истинного искусства. Вряд ли есть у кого-либо более скверный эстетический вкус, чем у учителей. Они и ребятам портят вкус еще в начальных классах; у ребенка отбивают интерес к искусству, вместо того чтобы открыть ему искусство, особенно музыку, как неиссякаемый источник радости. Впрочем, учителя губят не только искусство, они душат свою жизнь; вместо того, чтобы учить подрастающее поколение жизни, помочь молодому человеку обогатить свою жизнь неисчерпаемыми сокровищами собственной личности, учителя душат живую жизнь, делают все, чтобы погубить ее вовсе. Большинство наших учителей – несчастные люди, свою главную задачу они видят в том, чтобы отравить ребятам жизнь, превратив ее в сплошное унижение. К учительской карьере стремятся лишь сентиментальные тупицы из низших слоев среднего сословия. Учитель – это инструмент в руках государства, а поскольку само австрийское государство впало духовно и нравственно в полный маразм и не несет в себе ничего кроме насилия, разложения и губительного хаоса, то и учитель, пребывающий духовно и нравственно в таком же маразме, не может нести детям ничего кроме насилия, разложения и губительного хаоса. Наше католическое государство ничего не смыслил в искусстве, поэтому и его ставленник, учитель, также ничего смыслит или даже должен ничего не смыслить в нем, вот что скверно. Наше католическое государство решает, чему учитель обязан учить, поэтому в школе царят тупость и насилие, низость и подлость, разложение и хаос. Чего же еще ждать ученикам от своих учителей, как не лицемерия, которым пронизаны наше католическое государство и католическая государственная власть, думал я, глядя на Регера и одновременно, как бы проникнув взором сквозь Седобородого старика, всматриваясь в собственное детство. У меня самого были ужасные, бессовестные учителя, сначала учителя сельской школы, потом учителя городской школы, затем попеременно то сельские, то городские учителя – и все они калечили меня, мои учителя покалечили меня на десятилетия вперед, что ощущалось мною вплоть до зрелых лет, вот как я об этом думаю. Мне и моему поколению учителя не привили ничего, кроме мерзостей нашего государства и мерзостей развращенной им страны. Я, как и нынешние молодые люди, получил от своих наставников в наследство лишь их бездарность, тупость, духовную и душевную нищету. Образование, даваемое школой, – это кромешный хаос. На десятилетия вперед они самым безжалостным образом уничтожили все изначально заложенные во мне задатки, благодаря которым я смог бы вырасти в гармонии с окружающим меня миром. И мои учителя были жестоки, тупы и безнравственны, они отличались абсолютным пренебрежением к личности, которое диктовалось государством, требовавшим, чтобы в угоду ему в каждом юном существе было бы подавлено и даже умерщвлено природное, естественное начало. Мои учителя тянули и меня в свои идиотские кружки игры на флейте или гитаре, они заставляли меня вызубривать наизусть длинное, состоящее из шестнадцати строф стихотворение Шиллера, а такая зубрежка всегда казалась мне ужасным наказанием. И мои учителя с их вечной сентиментальной патетикой, с их вечным перстом указующим, с их тайным презрением к человеку были ставленниками государства, инструментом насилия над беззащитными детьми. Государство и меня воспитывало с помощью моих тупоголовых учителей, которые несколько раз на неделе лупили меня указкой по пальцам или таскали за уши, доводя меня до слез, но даже и слезы мне приходилось скрывать. Сегодняшние учителя не таскают за уши и не лупят указкой по пальцам, однако из школы не выветрился ее прежний дух, я чувствую это, когда вижу, как учителя ведут свои классы здесь, в музее, мимо картин так называемых Старых мастеров, это те же самые учителя, какие были у меня, думаю я каждый раз, это те же самые люди, которые лишили меня жизнеспособности и загубили мою жизнь. Учителя вдалбливают ученикам, что и как должно быть, не терпя ни малейшего своемыслия, ибо никакого своемыслия не терпит наше католическое государство, и, в конце концов, у ребенка не остается ничего, решительно ничего своего. Ребенка пичкают казенщиной подобно тому, как при откорме пичкают гусей кукурузой, в ребенка вдалбливается казенщина до тех пор, пока голова его не будет забита окончательно. Государство полагает, будто дети принадлежат ему, государству, и веками действует сообразно этому представлению, калеча людей. Получается, что на самом деле детей производит на свет государство, то есть на свете есть только государственные дети, и это действительно так. Свободных детей нет, есть только государственные дети, поэтому государство вольно делать с ними все, что ему заблагорассудится; хотя матерям внушают, будто именно они рождают детей, на самом же деле детей производит на свет чрево государства. Появившись из государственного чрева, дети отправляются в государственную школу, там их берут под свою опеку государственные учителя. Государство рождает детей для жизни в государстве, которое никогда уж не отпустит своих детей от себя. Оглянитесь по сторонам, кругом — государственные дети, государственные учителя, государственные рабочие, государственные чиновники, государственные старики и государственные покойники, это действительно так. В государстве есть место только государственному человеку, оно и делает таковых. Естественного человека больше нет, существует только государственный человек, а там, где естественный человек еще остался, его преследуют, за ним охотятся, его либо затравливают насмерть, либо делают из него государственного человека. Мое детство было прекрасным, но одновременно оно было жестоким и ужасным, поскольку у бабушки с дедушкой я мог оставаться естественным человеком, в школе же мне надлежало быть человеком государственным, одну половину дня я был естественным, а другую — государственным, в послеполуденные часы я был естественным и счастливым, зато в утренние часы до середины дня я был государственным и несчастным человеком. Во второй половине дня я становился самым счастливым человеком на свете, зато в первой половине дня я бывал самым несчастным. Я до сих пор помню, что многие годы был с утра самым несчастным человеком на свете, но становился к вечеру самым счастливым. Дома у бабушки с дедушкой я был естествен и счастлив, зато в школе нашего провинциального городка я был неестествен и несчастлив. Спускаясь вниз, в город, я шел навстречу своему несчастью (государству!), зато поднимаясь на гору, где находился дом бабушки и дедушки, я шел навстречу своему счастью. Поднимаясь на гору, к дому, я шел к природе, естественности и счастью, а спускаясь в город, школу, я уходил от природы, естественности и счастья. С самого раннего утра я уходил навстречу своему несчастью, зато в середине дня возвращался назад, к своему счастью. Ведь школа это часть государства, из ребенка там делают казенного человека, то есть инструмент, которым пользуется государство. Когда я шел в школу, шел в государство, а поскольку государство убивает человека, я шел на бойню для людей. Долгие годы я