Станкевич. Возвращение - [67]

— Войной? Какой? — спросил Францишек, подтягивая исподники. Такая уж была у него привычка: лето, зима ли — в хате в одних только исподниках ходил. Да и на улице франтовством он не отличался.

— Паны бунт подняли, — повторил Яшка.

— Против кого?

— Да против России.

— Так ведь там тоже паны правят.

— Видать, другие, — буркнул Яшка и отправился спать.

Потом расцвела дивная всегда в тех местах весна. Несметные тучи всякого рода птиц вили гнезда, вечерами на юг тянулись журавли.

Банд стало еще больше, они никого уже не боялись, и укротить их было невозможно. А когда подошло лето и мужички собрались косить отаву, с востока и с севера пришла армия — сперва кавалерия, потом пушки и пехота, под конец казаки. В лесах стреляли, рассказывали и о сражениях, потом армия ушла, банды пропали, правда, кое-где еще выныривали, но уже такая мелюзга, что даже мужики их не боялись, только, чуть что, цепью в лоб, и порядок. Осенью все бы притихло, кабы казачки не озорничали.

Осенью Яшка пересчитал деньги, и вышло, что их не так уж мало. Кроме рублей были золотые перстни и ожерелья, от которых несло еще парижскими духами, и часы с двойной крышкой. А взялось все это вот откуда: неведомый старичок летом, еще задолго до жнив, притащил Яшке каких-то железин, обернутых маслеными тряпицами, и с полдюжины деревянных, тяжелых до дьявола ящиков.

Тем же вечером Яшка напоил и хорошенько накормил двух небольших, но выносливых лошадок, ночью впряг их в повозку, которую сам же снарядил, и поехал. Еще до света он был на месте, то есть на перекрестке лесных просек, возле побитых грозой сосен. Вокруг защебетали какие-то птички, а совсем близко заухал за спиной ни с того ни с сего филин, словно шло к ночи, а не к рассвету. Потом на дорогу выскочила троица монахов, один давай крестом размахивать. Из какого ордена были монахи — того Яшка так и не разглядел, да кабы и разглядел, все равно б не рассказал, но что монахи, так это точно. Потом на дороге появилось несколько человек верхами, но эти к Яшке не подъехали, остановились метрах в тридцати. Кобылки были, знать, заморенные, потому как ноги у них разъезжались. Потом выехал еще один патруль, загородил Яшке дорогу. Вскорости подошли к нему двое худющих длинноволосых парней, у одного руки все в чернилах. Спросили пароль. Яшка только плечами пожал и буркнул:

— Забирай, чего должен забрать, да поскорее. Паролем голову не морочь, чудачина, я вам не пароль сюда привез.

Мальцы разгружали повозку и, постанывая от натуги, помаленьку все сносили в лес, патрули разъехались, только монахи, как кузнечики, в заросли и обратно перескакивали, а тот, который с крестом, что-то тихонько пел.

За лето сделал Яшка шесть таких поездок. Всякий раз отправлялся в новое место и каждую последующую поездку оценивал выше предыдущей. И тут этот старикан стал чего-то изворачиваться, рублями платить не хотел, а все побрякушки да бумажки подсовывал. Францишек их осмотрел и сказал, не раздумывая:

— Ладно, пан, пусть так и будет, только, само собой, в два раза дороже.

Старик застонал, за голову схватился, куда-то ездил, привозил то часики, то брильянтики, и, когда Францишек говорил: «Ладно, хватит», Яшка запрягал и ехал в ночное. Никто из здешних ни за какие деньги не желал те железины возить, казаки рыскали уже по лесам, но Яшка никого не боялся, и казаков тоже.

Прошла зима, и весной Францишек поехал в город уладить некое дело, которое, кстати, от сына держал в тайне, но которое не давало ему покоя с недавнего времени, ибо порой, толкуя о том да о сем, задумывался, смолкал, а его низкий лоб под шапкой густых волос пересекали морщины, и тогда он напоминал лешего.

В городе, однако, к нему отнеслись без понимания, более того, вытолкали из казенного места в шею на главную улицу.

Он возвратился пьяный, взбешенный. Яшка глянул на него с презрением и буркнул: «Старый, а дурак». И Францишек изумился, почти протрезвел — впервые сын говорил с ним подобным образом.

На другой день из дома выехал Яшка, расфуфыренный, будто на ярмарку, а может, и краше, прихватив с собой бумажник телячьей кожи, где обычно табак держал, но набил его на этот раз до отказа вовсе даже не табаком. Тоже поехал в город, но в город побольше да поглавнее. Там, не обратив внимания на грозно нахмуренного швейцара, он попросил первого же попавшегося чиновника устроить свидание с важной персоной. Чиновник буркнул что-то в ответ и, взмахнув коротенькими, испачканными чернилами ручками, собрался было упорхнуть прочь в своих голубых нарукавниках-крыльях. Так бы он, несомненно, и пропал, растворившись в темном зеве коридора, не ухвати его Яшка за полу мундира и не крикни: «Веди, куда говорят, гнида поганая!» Чиновник едва не умер со страха и провел его к какому-то совсем молодому человеку в черном сюртуке и ослепительно белой рубашке. С этим человеком Яшка разговаривал вежливо, но сухо и холодно, без доверительности. Разговор немного затянулся, молодой человек был чуть высокомерен, Яшка холоден, но все время чрезвычайно любезен, потом они отошли в сторону, и Яшка, не меняя тона, поблагодарил, а чиновник перед ним чуть ли не распластался и, если б мог, втащил Яшку на своем горбе в кабинет, а верней, в залу, где за массивным столом восседал пожелтевший и высохший старец, чиновник четвертого класса, с носом как серп. Яшка стал напротив, но старец даже не взглянул, хотя молодой человек в сюртуке раза два что-то там тявкнул. После продолжительного молчания, которым молодой человек воспользовался, чтобы оставить своего протеже один на один с важной персоной, Яшка зашаркал по паркету своими высокими сверкающими сапогами, изготовленными сапожником по фамилии Лайзбритвин, но старца этим не пронял, тот все глядел прямо перед собой, вероятно на свой нос, ибо, хотя зал был велик и нарядно отделан и там помещалось множество примечательных предметов, ничто не могло равняться с этим телесно-розового цвета носом необычайной формы. Яшка опять задвигал ногами, но старец и на этот раз не дал ему понять, что его заметил. Тогда Яшка набрал в легкие побольше воздуха, откинул голову набок, и в этом его жесте были самоутверждение и достоинство. Он коротко и громко сообщил о цели своего визита, затем приблизился к столу, оперся о него худыми руками, буйно поросшими черным волосом, и сказал, не меняя тона, но понизив голос, нечто такое, что было принято к сведению, а может, встречено с пониманием и одобрением, потому что старец вскочил, распрямившись подобно пружине, и тут можно было убедиться, что вопреки видимости он весьма мал ростом. Встав на цыпочки и вытянув свою покрытую сеткой морщин шею, он ответил, что попытается выяснить, чем можно помочь, и кивнул головой в знак того, что разговор окончен, и Яшка вышел из казенного места довольный и отправился в некое заведение на задах рыночной площади, и в Лыну его привезли лишь на четвертый день — мертвецки пьяного, но исполненного надежды.