Станкевич. Возвращение - [69]

Наконец пан Порвитт, высказав все, что намеревался, встал, встала и важная персона, тощий желтый человечек, с носом наподобие серпа, достающим до подбородка и даже ниже, он проводил пана Порвитта до двери, выразив удовольствие коснуться столь волнующих тем, и заверил, что при первом же удобном случае выяснит, что можно тут сделать. Тем все и кончилось.

А Рогои занимались хозяйством, то есть, собственно, занимался Францишек, а Яшка то и дело куда-то пропадал, не только по делам, и возвращался через несколько дней, а то и недель…

Те три года, что Францишек, став землевладельцем, прохозяйничал в хортыньском поместье, прошли для него в каторжном труде, в титанической борьбе с землей, водой, воздухом, и, хотя это были годы не слишком обильные и урожайные, появилась все же надежда, что вся эта безумная работа, как и та, что его еще ожидает, принесет свои плоды.

И ровно через три года после того, как это началось, Яшка, которому было уже давно за тридцать, а по виду можно было дать и больше, пригнал после четырехмесячной отлучки десять светломастных коней, длинногривых, тонконогих, небольших, но стройных и резвых. Отец глянул на лошадей и тут же, безусловно, о чем-то вспомнил, ибо на губах заиграла улыбка, что было редкостью, а такая, может, никогда не появлялась, — печальная улыбка, какой люди философского склада прощаются — скажем — с молодостью или последней любовью. С тем он и проторчал на крыльце пять, а может, пятнадцать минут, хотя Яшка что-то ему втолковывал, стоя внизу и задрав кверху худое, почти черное лицо. Потом Францишек мелкими, быстрыми шажками низкорослого человека сбежал со ступенек, направился к связанным уздечками лошадям, окинул их взглядом, в котором не было уже следа былой растроганности, пощупал лопатки и бабки, подрастрепал гривы, заглянул под хвосты и буркнул, что лошаденки притомились, но что, по всей видимости, здоровые и что можно взять по сорок за штуку и что это в итоге не так уж много.

— А коли будет пятьдесят? — засмеялся Яшка.

— А коли пятьдесят, — пробурчал отец, — так набежит две тысячи, а это кое-что значит.

И через полгода было их пятьдесят, а Яшка, еще более худой и черный, привез, кроме лошадей, редкой красоты цыганку по имени Нелли, которая от него уже понесла, и старик знал теперь наверняка, о чем прежде догадывался. Знал, откуда эти лошадки и как Яшка их раздобыл, знал, отчего с ним эта пятнадцатилетняя или шестнадцатилетняя красотка, знал еще и то, о чем Яшка даже не догадывался в силу своей дерзости и беспечности. А раз Францишек Рогой знал наперед, так это, значит, так оно уже и было: хотя троекратно еще сходили снега, троекратно просыхали дороги, хотя троекратно разливалась Стырь, а Яшка пригонял много лошадей и заработал кучу денег и выпил без меры вина и водки и хотя множество раз под его нагайкой орошалась кровью смуглая спина Нелли, неизбежное тем не менее свершилось. Двадцать шестого июля 1872 года среди знойных равнин далеко за Карпатами поймали Яшку гайдуки боярина Анчу и повесили на базарной площади городка Винью Маре при содействии скучающих турецких чиновников, которые, изнывая от жары над бутылкой воды «Бояссары», до самого завершения казни так и не выяснили, кого повесили и за что.

Говорят, Яшка умер красиво, то есть с полным равнодушием, как утверждал цыган, который изложил всю эту историю, привезя в Хортынь мешочек с червонцами и увозя Нелли. Кто ж, однако, верит цыгану, и потому неизвестно, так ли было оно в действительности, хотя для Францишека это не имело большого значения, ибо он давно знал, что таким или подобным образом все должно было завершиться.

А мальчик — может, плод горячей любви, остывшей в холоде пинских болот, может, звериной страсти — потребности найти разрядку после дерзкого предприятия — рос здоровым. Францишек понимал, что не может пожертвовать им, как пожертвовал Яшкой, понимал, что приходят иные времена и то, что он втайне ставил превыше всего, будет менее приниматься в расчет, нежели то, о чем он пока не имел представления. И когда мальчик достиг пятилетнего возраста, он окрестил его, дал ему имя Анджей, велел научить молитвам и водить каждое воскресенье в костел, нанял гувернера, чтобы учить внука фехтованию, арифметике, географии и закону Божьему, а когда мальчику стукнуло двенадцать, отдал его в монастырскую школу к отцам-салезианцам.

Настали восьмидесятые годы. Францишек был уже стариком, но на диво здоровым и крепким, черные волосы не припорошила еще седина. Он, как и прежде, обходился без управляющего, приказчиков держал в ежовых рукавицах, ставя в зависимость от себя разными способами, рассчитывался с ними, например, процентом от прибыли, что было в помещичьих имениях, во всяком случае в той округе, неслыханным новшеством.

Он поднимался в четыре, в пять был уже в деревне, вытряхивал из постели приказчиков и батраков, обходил хлева и риги. Весной и летом был еще до рассвета в поле, осенью и зимой следил за дойкой, за тем, как задают корм коровам, свиньям, птицам, велел везти себя на вырубки или на лесопилку, не первый год приносившую ему изрядный доход, потому что Францишек не поскупился расширить ее и хорошенько оборудовать, установил швейцарскую паровую машину, работавшую на опилках, и нанял инженера-швейцарца. Дважды в месяц он объезжал фольварки, а было их одиннадцать.