Станкевич. Возвращение - [71]

Лето в Варшаве Анджей проскучал. А в сентябре выбрался на Мокотовское поле, где иногда устраивались скачки. Это был вам, конечно, не Аскот, но по воскресеньям там бывало пестро, весело, а порой и завлекательно.

Там он познакомился с некой барышней. Звали ее Катажина Хальтрейн, и ей еще не было двадцати. Она вела свой род от саксонских немцев, которые явились в Польшу в правление Августа II и лет через пятнадцать основали процветающее торговое предприятие. Оно достигло зенита в последние годы независимой Речи Посполитой, затем в соответствии с велениями судеб дела пошатнулись, но осталось имя, активы в банке семьи Рейтцев и нарядный особнячок на Мокотове. Может быть, правильней было бы назвать Катажину Хальтрейн женщиной, а не барышней, потому что, невзирая на юный возраст, слово «барышня» ей как-то не подходило — хорошенькая, но не так чтоб очень, не слишком умная, но и не дура, весьма сексуальная, ощущающая в себе всю беспредельность женственности, которая выражается всегда ярче и неудержимее, чем самая мужская мужественность. Неважно, впрочем, как завязалось знакомство, а затем и роман, важно, что Анджей погиб безвозвратно — сравнение в данном случае уместное, не обыденное и не банальное, поскольку речь — о здоровой полунемке-полупольке, не очень высокой, молочно-белой, с явной склонностью к полноте, с тем восхитительным цветом лица, какой бывает у пухленьких женщин, с красивыми зубами и глазами, и о молодом, очень еще молодом мужчине, утратившем отроческую расплывчатость и неопределенность облика и приобретшем скульптурную рельефность черт. Лицо острое, можно сказать, двухмерное, слепленное из двух профилей, и между ними — большой, очень тонкий нос. Глаза, посаженные за недостатком места слишком близко друг к другу, со светящимися искорками юмора, не лишены были и дерзости. Эта как бы птичья голова источала тот род веселья, где нет безмятежности, есть жестокость и есть нечто, притягивающее женщин. Среднего роста, он был тем не менее статным и длинноногим, и у него была та фигура, которую не часто встретишь в средней или западной Европе, но обнаружишь сплошь и рядом на Балканах. Узкие бедра, тонкая талия и широкие, чуть приподнятые плечи. У него был балканский цвет лица и великолепные зубы. Он был усовершенствованная копия своего отца. Таких называют неприлично красивыми — определение справедливое, поскольку существует и приличная красота, хотя куда менее привлекательная. Незадолго до Рождества выяснилось: дела зашли столь далеко, что единственным достойным выходом — а иные выходы не принимались сторонами в расчет — является обычный и для менее сексуальных романов выход.

Предпосылки ко всей этой ситуации заключались в полном отсутствии мещанской щепетильности и в беззаботности, характерной для семейства Хальтрейнов, как в сфере чувств, так и во всех иных сферах, и отсюда — несмотря на то что в каждом поколении встречались незаурядные умы — Хальтрейны так ни разу и не достигли того положения, к какому предназначали их интеллект и способности, и оттого, быть может, семья пришла в упадок раньше, чем того следовало ожидать. Отец Катажины, Юлиуш, нестарый еще человек, со слабым здоровьем, наделенный той изысканностью, какой одаряет некоторых людей болезнь или же не слишком явный физический недостаток, олицетворял собой нередкий в конце прошлого века тип духовного развития. Дилетант с широкими интересами, беспорядочный, лишенный систематичности, обезумевший от технических новинок, сыпавшихся в ту пору словно из рога изобилия, без взаимности влюбленный в математику и немецкую философию, он не был тем человеком, которому пристало следить за поведением дочери. С другой стороны, жена его, Роза, полька с изрядной примесью шведской крови, вечно занятая поездками и устройством вернисажей, полагала, что на свете существует уйма куда более важных и интересных вещей, чем добродетель — пусть даже ее собственной дочери. Два старших брата Катажины жили уже несколько лет за границей.

Свадьбу отпраздновали в последнюю неделю карнавала, и она по понятным причинам не была чрезмерно шумной, но изысканной и в хорошем вкусе, как все, что отличало семью Хальтрейнов. На завтрак, устроенный родителями невесты, собралось около сорока особ из лучшего, хотя, конечно, не самого лучшего, общества Варшавы.

Францишек, обшитый по этому поводу известным брестским портным по парижским журналам времен, предшествовавших восстанию 1863 года, являл собой образчик теплой и милой элегантности, отличавшей пожилых мужчин так называемой эпохи прадедов. Он мало говорил, держался прямо, уверенно и проворно передвигался. На вопрос Юлиуша Хальтрейна, читал ли он в последнем научном квартальнике перепечатку статьи профессора Рене об Иммануиле Канте, он ответил, что если память ему не изменяет, то не читал. На что Юлиуш ответил, что наверняка не читал, потому что если б читал, то сразу бы вспомнил, и Францишек спокойно, с улыбкой на темном сухом лице ответил, что и в самом деле, похоже, не читал. Через какое-то время Юлиуш Хальтрейн, а сидели они друг против друга, поставил вопрос относительно связи немецкой философии с Платоном и Аристотелем, и Францишек ответил, что философия его не так уж интересует, что он с большим удовольствием занимается садоводством и у него есть даже мысль организовать в своем имении соответствующие курсы для молодых незамужних крестьянок. На что Хальтрейн сказал, что это прекрасная идея и что он всю жизнь был убежден в преимуществе практики над абстрактной наукой — впрочем, это не соответствовало истине, а было всего лишь светской болтовней, — на что Францишек вновь в свою очередь ответил, что полной убежденности у него на этот счет нет.