Станкевич. Возвращение - [70]

Трудный он был для людей, жестокий.

Рассчитывался натурой скупо, экономя на каждом килограмме зерна и картошки. Ненавидя и презирая всяческую слабость, гнал в шею старых, увечных, глупых и слабых, а сильных и предприимчивых держал в руках. С работниками разговаривал лаконично, порой оскорбительно. Присматривал за всем и за всеми. Следил, чтоб люди работали на пределе, и ни в чем не давал спуску. Ввел систему ясных и недвусмысленных норм, ударивших не только по бездельникам, но и по тем, кто в других поместьях заслужил бы поощрение. Решето работало без перебоев, с равной тщательностью просеивая челядь, арендаторов, батраков — и постоянных, и сезонных. Он добился того, что время работы замерялось не по солнцу и не по цвету неба, а по часам и минутам. Следил, чтоб женщины раз в неделю ходили в баню и били вшей, чтоб мужчины пили в меру и брили голову наголо, а детям чтоб надевали под одежду бельишко, да и загаженные места чтоб посыпали известью и ходили бы по нужде в сортиры, а не присаживались где попало — как челядь, так и мужики. А если прослышит, что какой батрак заходится сухим кашлем и харкает кровью, то немедленно от него избавлялся, а если это был мужик из деревни, изгонял его и оттуда — были у него на все свои способы. Обжиемская собирала всех этих оскудевших, покалеченных, скрученных ревматизмом, состарившихся и обессилевших людей и держала у себя в лазарете, в приюте, в больничке сам черт не разберет зачем. Францишек дивился, но не возражал. Напротив, выживая человека, а то и целую семью из деревни или из фольварка, знал заранее, кто где приткнется. Зато полноценным и сильным давал шанс процветания, с годами в одиннадцати его деревнях прибыло здоровых, толковых, зажиточных и довольных собой мужиков. Хаты были более или менее в порядке — во всяком случае, утратили сходство с навозной кучей, что их и отличало, откровенно сказать, от владений пана Порвитта. Обсыпанные известью нужники выглядели очень достойно. Свиньи, по-прежнему, конечно, достаточно грязные, были уже различимы среди дороги, и лесничий Маркевич, возвращаясь по пьяному делу из Кобрыня, где он часто бывал на экстренных заседаниях, загоняя до изнеможения пару славных меринов, уже не переезжал этих свиней и не пускался в объяснения с их озадаченными владельцами по поводу того, что свинья показалась ему кучей грязи.

Наибольшим вниманием, а может, даже любовью, если только это ледяное и бесчувственное сердце способно было любить, одаривал Францишек огород и сад. И они были великолепно ухожены, хоть и невелики по размерам.

Как-то в начале лета вдова старосты — старостиха Обжиемская, дама рослая, задастая, вся в вуалях, перчатках, в бархате и в кружевах, которая, если говорить начистоту, на свой титул имела столько же прав, сколько Францишек на титул князя, но любила, чтоб именно так ее величали, а поскольку люди в округе были доброжелательны, никому и в голову не приходило огорчать ее по пустякам, тем более что Обжиемские, кажется, где-то когда-то… так вот, эта пожилая дама, как бы случайно, как бы мимоходом, заглянула однажды во владения Францишека, чтоб самой убедиться, правдивая ли молва идет о нем, и Францишек, скромно, но прилично одетый, чистенький, выбритый, тощий как щепка, водил ее туда-сюда и показывал помидоры и какой-то особый сорт огурцов и великолепные вишни, уже созревшие, крупные и сладко-терпкие, освежающие в пору зноя, абрикосы и бахчу с дынями и, наконец, какое-то особое сооружение, предназначенное для улавливания солнечного тепла, изготовленное из стекла и досок, все в черно-белых полосах, которое можно было поставить, разобрать и сложить, вмонтировать в металлические каркасы различной величины, и старостиха ничего из этого не поняла, но была возбуждена, а все это напоминало сцену перед битвой под Лейтеном: Обжиемская — высокая и толстая, ни дать ни взять генерал Шверин, а Францишек — тощий и прямой, словно Фридрих Великий. Затем Францишек пригласил ее на чай, хотел угостить пирогом с черешневым вареньем, что было уже, разумеется, абсолютно неприемлемо, и старостиха, изумленная этим приглашением, почти оскорбленная, холодно с ним простилась, а Францишек проводил ее до коляски, пожелал доброго пути и дал какой-то добрый совет касательно копыта ее лошади, которое, по его мнению, усыхало.

В 1885 году внук Францишека Анджей, закончив гимназию у салезианцев, поступил на юридический факультет Юрьевского университета. Однако, проучившись год, отказался и от правоведения, и от науки вообще.

Старик Рогой сформулировал свой вывод коротко: видно, еще рано, может, попозже, — и было непонятно, имеет ли он в виду юный возраст и незрелость молодого человека или краткость изобилующего рытвинами пути всего лишь трех поколений, по которому они шли, скостив повороты, от звериного или даже добиологического состояния к тому уровню, который при наличии доброй воли можно было б назвать человеческим. Лишь недавно из ущелий цивилизации путаной тропинкой устремились они вверх, почти по вертикали одолели крутизну, но до вершины было еще далеко. Может, именно это и подразумевал Францишек и потому не расстроился и не огорчился, а, дав Анджею двести рублей, велел ехать в город, но не в Пинск и не в Брест, а в Варшаву, где, кстати, сам никогда не бывал, и велел присмотреться там к зданиям, к улицам, к людям и обычаям, побывать в ресторанах и кофейнях, походить по театрам, поднахвататься всего, чего возможно, если уж более обстоятельное и полезное образование пришлось ему не по зубам.