Станкевич. Возвращение - [66]

После кончины жены Францишек как бы из упрямства перестал шляться по бабам, Яшка же, наоборот, разошелся вовсю.

Десятью годами позже, когда владения Рогоев, а их можно было уже назвать владениями, поскольку первоначальные приобретения пополнились еще одним хутором, по странной прихоти судьбы принадлежавшим, так же как и предыдущий, старой и весьма уважаемой семье Слонских, — так вот, через десять лет после смерти Феклы — будем считать, что именно таково было ее имя, что, впрочем, не имеет ровно никакого значения, — через десять лет в округе стали происходить вещи, которые не поддавались разумению догадливых Рогоев. Сперва в Бресте, в Кобрыне, в Пинске на трактах и на проезжих дорогах, даже в деревнях и на ярмарках стали появляться элегантно одетые паны, как правило, упитанные и розовые, в тарантасах, запряженных резвыми, откормленными рысаками — несомненно, господскими лошадьми. Эти паны были возбуждены, толковали о чем-то, размахивая белыми, пухлыми руками, иногда говорили вполголоса, иногда переходили чуть ли не на крик. Они заезжали в окрестные имения с какими-то бумагами, не похожими на векселя, расписки или закладные. В имениях их словно бы ждали, бесконечные обычно приветствия у крыльца теперь ограничивались двумя-тремя ничего не значащими вопросами и такими же краткими ответами, после чего гостей препровождали в кабинет и разговаривали до поздней ночи, обычно без дам, затем, угостив наспех ужином, провожали, не оставляя на ночлег.

Рогои не были бы Рогоями, не заметь они всего этого, но понять, осмыслить происходящее они, однако, не могли, и это их малость тревожило, а может, просто выбивало из колеи. Яшка, которому сам черт был не брат, ходил сам не свой. Потом все как бы поутихло, но то была тишина, которая их вовсе не успокоила, отец и сын были слишком бывалыми людьми, чтоб не понять, что тучи сгущаются.

Несколько недель спустя, сперва в лесах, потом в деревнях, на дорогах и трактах, стали появляться какие-то нелепо вооруженные банды: русские винтовки и тут же обрезы, попадались, правда, и вороненые ружья с патронами фирмы Бренеке, и бельгийские штуцера, и американские многозарядные винчестеры. Эти банды не занимались пока грабежами, хотя окрестные мужики рассказывали, что, заходя порой в деревню, требовали еды, а в Ицке разгромили винокуренный завод, надругались над одним помещиком после мессы у самого костела, у другого угнали несколько лошадей, у шорника в Пинске забрали задарма восемь седел, костры жгли на болотах, бродили ночью по лесам, собираясь порой в одном месте. В Лыне несколько раз появлялись жандармы, тоже сами не свои: и ожидающие чего-то, и встревоженные и оттого особенно шумные и нахальные. Яшка сцепился с одним, а тот вдруг — на попятную и подался прочь из деревни, что Яшку и вовсе выбило из колеи. Кой черт? Отбирать или, наоборот, раздавать землю?.. Новые подати будут?.. Царь хворает? Какого дьявола?!

Мужики повеселели, начались разговоры о воле. К помещику в Оцтовой Горе не пошли в четверг на работу, и в пятницу не пошли, а потом была суббота и воскресенье, мужики напились вусмерть неизвестно на чьи деньги, да еще пили не что-нибудь, а арак, ну и в понедельник по этой причине тоже не вышли в поле.

— Содом и Гоморра, Яшка, — проворчал как-то за ужином отец.

Яшка тряхнул в ответ своими кудлами и, сверкнув белоснежными зубами, сказал с яростью, какую рождает у предприимчивых и дальновидных людей неизвестность:

— Содом и Гоморра, отец!

На заборах, на стенах полицейских участков — всюду, где только возможно, налепили каких-то объявлений, но Рогои грамоте обучены не были и не знали, что там написано. Потом появились другие объявления, тоже налепленные где попало, но меньшего размера, напечатанные кое-как, и их Рогои тоже прочесть не смогли. Мужики толковали о рекрутчине, но беспокойства не проявляли. Это также было загадочно, потому что всякий знает: мужик боится солдатчины, как дьявол святой воды.

В торговле наблюдался застой. Евреи жаловались, и Рогои жаловались, и это вроде их сблизило, правда, о симпатии или хотя бы согласии не могло быть и речи, прежняя неприязнь сохранилась, сближение было лишь временным — пауза, чтобы перевести дыхание.

Наконец на исходе марта, когда снега уже потемнели, но санный путь еще не исчез, Яшка запряг в сани вороного жеребца, с которым только он один умел справляться, и отправился на север, в направлении Гродно. Вернулся неделю спустя и, швырнув на лавку с размаху шапку, стаскивая с ног теплые сапоги и обогревая ступни у полуоткрытой дверцы плиты, заявил:

— Чего я знаю, отец! Везде смута, везде заваруха! Гродненские жандармы даже носа не кажут. Банды человек по двести в белый день по дорогам ходят, где конные, где пешие, вооружены дай Бог: пики, рогатины, каждый второй с ружьем, сам не видал, но, говорят, даже пушки с собой возят. Народ молодой, задиристый. Кто они, не знаю, но догадываюсь. Одним словом, паны бунт подняли, да не только у нас. Литва в огне. В Седльцском воеводстве, куда ни сунься, — стычки. А на юге, где мы с тобой волов когда-то продавали, схватились всерьез. Что ни говори, войной пахнет.