Станкевич. Возвращение - [53]

Молодой человек откинулся на сиденье и, не обращая внимания на генерала, который не сделал пока ни единого жеста, не поправил шинели, не кашлянул, не потянул носом, а сидел окаменевший, ссутулившийся, с провисшими широкими плечами, — итак, не обращая внимания на генерала и тем самым нарушив правила, им же самим установленные, и поступив, следовательно, наперекор своей натуре, которая этим правилам, не вытекающим, впрочем, из необходимости, долга и ситуации, была до сих пор, как можно полагать, подчинена, молодой человек хватил кулаком по сиденью и помрачнел, как если бы то обстоятельство, что в Париже в шесть утра может не быть булочек, безмерно осложнило его существование здесь, на Украине, и в его гримасе было столько неудовольствия и досады, что это могло бы растрогать самого равнодушного наблюдателя, и Рогойский на это отреагировал, как отреагировал, кажется, и генерал. Пожалуй, это должно было их позабавить, но оба витали мыслями далеко, что исключало сочувствие Рогойского, а тем более генерала. И все-таки Рогойский сказал:

— Ну, предположим, вы попали в кафе, где булочки есть с самого утра…

Молодой человек раскрыл ладонь и вытянул пальцы, казавшиеся в черной, облегающей руку длинной перчатке какими-то особенно тонкими и длинными.

— Все-таки я помню… На улице Лизбон есть такое бистро, называется «Рио-7», открыто круглые сутки. В тысяча девятьсот четвертом году я вместе с матерью прожил полгода в Париже. Мы остановились в меблированных комнатах напротив этого бистро. Я ходил тогда на уроки рисования к профессору Гранье и страдал невропатией. Все, кто ходил на уроки рисования к профессору Гранье, страдали невропатией по причине его хамства, которое немногочисленные поклонники профессора называли темпераментом. Мне было тогда десять лет, и случалось, что на рассвете — а была как раз такая парижская зима, какую я себе сейчас представляю, — меня будили вывалившиеся из «Рио» живописные ее завсегдатаи, таких уже тогда было не так много. Мужчины разных возрастов, представители богемы, как о них думали или, вернее, как думали они о себе сами, крикливые, но не вульгарные, разумеется, экстравагантные, вызывающие у обывателей скорее чувство жалости и сочувствия, нежели отвращения и страха, причем им-то хотелось, скорей, как раз последнего, — так вот, эти мужчины, которым было в основном под пятьдесят, часто с рукописями под мышкой, проскальзывали по тротуару мимо невзрачных сонных работниц с соседней картонажной фабрики, коротконогих француженок с отставленными задами, в каждой из которых есть нечто от дамы и нечто от проститутки. Эти девушки спешили в «Рио» на утренний кофе и рогалики, в этом я уверен, потому что рогалики они из-за спешки доедали на ходу. Убежден, это было не позже чем между шестью и семью. Из-за этого проклятого недомогания мне случалось рано просыпаться.

Офицер глянул с удовлетворением на Рогойского, а потом скосил глаза на генерала, как бы желая сказать: «Дела обстоят лучше, чем казалось вначале, старина».

— Далеко это от бульваров? — спросил Рогойский с некоторым даже отчаянием в голосе, что доказывало: он потерял надежду, что тема свежей выпечки во Франции, на которую он сам же так неосмотрительно навел собеседника, будет вскоре исчерпана.

— Какое там! — воскликнул с энтузиазмом офицер. — Самое большее четверть часа пешком.

Рогойский поправился на откидном сиденье. Высокое переднее стекло защищало его от ветра, который, надо думать, на задних сиденьях ощущался куда сильнее, потому что лицо генерала побурело, сливаясь цветом с высоким стоячим воротником застегнутой на верхний крючок шинели. Лицо офицерика не казалось таким гнилостно-зеленым, но и он выглядел не лучшим образом — осунувшиеся щеки, под глазами круги. Занятый до сих пор своими мыслями, Рогойский лишь теперь заметил, что оба они невероятно, чудовищно утомлены, что генерал, видимо, махнул на все рукой, а офицерик еще хорохорится и держится гоголем, потому что в противном случае просто расплачется. И внезапно, тронутый этим, он с чувством произнес:

— Желаю вам добраться до Парижа, очень желаю. — И добавил, поколебавшись: — Хоть это не так-то просто.

— А вы? — спросил адъютант.

— О, мне гораздо ближе до дома, — ответил Рогойский, щелкнув пальцами по никелированной ручке.

— Знаете, — офицер вновь наклонился к Рогойскому, — возвращаясь к этим рогаликам… Мне вспомнилась еще одна деталь. Забавно, как такие мелочи врастают в память. Так вот, господин майор, часть из них с маком и они вовсе не так уж хороши, пока свежие. Лучше их есть через несколько часов после выпечки и не мазать маслом, зато самые свежие должны быть непременно с тмином или с солью. — Он беспомощно улыбнулся и развел руками, похожий на затравленного зверька, слишком самолюбивого, чтоб демонстрировать страх. Рогойский понял: этот юноша — всего лишь смесь хорошего тона, петушиного гонора, явной беспомощности и еще, пожалуй, эгоизма, хотя две первые черты больше бросались в глаза и, по-видимому, преобладали. Он еще добавил: — Я всегда придерживался того мнения, что наша жизнь складывается из безделушек и пустячков, а не каких-то там… — и прочертил в воздухе круг. — А вы так не считаете?