Станкевич. Возвращение - [52]

Рогойский расселся на мягком сиденье и вытянул ноги, удивленный вместимостью автомобиля. Бездумный взгляд скользил по элегантной отделке машины, отмечая про себя поистине артистическое искусство, с каким были выполнены детали. Он чувствовал себя прилично, только мучил холод, и потому он то и дело запахивал мокрую шинель, которая, по-видимому, растянулась, впитав влагу, потому что полы все больше заходили друг за друга.

В голове шумело, но это ему не докучало, напротив, напоминало приятное похмелье, как легкость и слабое помрачение после бутылки шабли.

Адъютант оказался веселым парнем и говоруном, но то, о чем он болтал, было столь далеко от жизни, что действовало на нервы. Приятный тембр голоса, живые и вместе с тем сдержанные движения, умный взгляд голубых глаз из-за очков — все в хорошем тоне, все естественно, без пафоса и без цинизма, деланного или настоящего. Это было неразрывно связано с поездкой, как рокот мотора, как свист воздуха.

Генерал абсолютно не реагировал на слова молодого человека, тем не менее они его, вероятно, не раздражали, как, впрочем, и не вызывали интереса. В какой-то момент офицерик наклонился к Рогойскому и спросил громко, в расчете на то, что услышит генерал, а движение тела означало, что вопрос предназначается одному только майору, а вовсе не генералу, но при этом вежливость и правила приличия требовали, чтоб разговор не был доверительным:

— Вы, вероятно, полагаете, что первую же ночь в Париже я проведу в объятиях какой-нибудь мидинетки, а то и просто в борделе, правда?

— В самом деле, я так и решил, обдумывая эту проблему, — ответил, поразмыслив, Рогойский.

— О нет! — воскликнул офицерик. — Ничего подобного!

— В самом деле? А мне казалось, что вы из тех, кто не сторонится женщин, чтоб не сказать больше.

— Разумеется, тут вы правы, но дело не в моем отношении к женщинам, а в том, как я проведу первую ночь в Париже.

— Крайне любопытно, как вы ее проведете, — проговорил Рогойский, запахивая на себе шинель.

— А вот представьте себе, просижу на бульварах у Сены, просто так, на скамейке.

— Один?

— Абсолютно один.

— Всю ночь?

— Ну разумеется. От заката до рассвета. В декабрьском парижском тумане, в этой сырости, в которой человек чувствует себя так, словно купается в холодной воде. Тишина, покой, никто в вас не стреляет, никто не бросает бомб, не пытается зарубить шашкой. А утром, где-то около шести, пойду в одно из этих маленьких кафе, где заваривают крепкий ароматный кофе и подают горячие булочки.

Рогойский закрыл глаза. Офицер замолк, но чувствовалось, что ненадолго, что его мысль упорно работала, выискивая в лабиринтах памяти какую-нибудь новую тему, чтоб тут же ее прополоскать в обаятельных волнах красноречия и дилетантизма.

Местность стала меняться, близ дороги замелькали заросли и кусты, в отдалении маячили высокие курганы, автомобиль без ощутимых усилий преодолевал теперь небольшие подъемы. Но ни привлекательности, ни радости в пейзаже не было. Все зависело от света, вернее, от отсутствия света. Низко висело свинцовое небо, и казалось, вот-вот пойдет дождь. Окрестность была пустынна, уже долгое время на горизонте ни малейших признаков жилья. Это действовало угнетающе. В какой-то момент, за гребнем холма, шофер остановил машину и влил в бак содержимое двух больших бидонов, которые он извлек из-под дорожного кофра. Офицерик предложил генералу совершить небольшой моцион, чтоб поразмять кости, но встретил такой взгляд, словно это было равносильно приглашению побарахтаться в пруду или вываляться в луже.

Едва машина тронулась, Рогойский приоткрыл глаза и проговорил так тихо, что офицерику, чтобы услышать, пришлось вновь наклониться к нему:

— Знаете, я размышлял над тем, что вы сказали, и считаю: осуществить полностью это невозможно. Ваш замысел не совсем реален.

— Это почему же?

— Опасаюсь, что в шесть, — пробурчал Рогойский, — булочек еще не бывает. Булочки появляются позднее, где-то около семи-восьми, а то и в девять.

— Вы уверены? — забеспокоился офицерик.

— Мне не доводилось бывать в Париже, — пояснил Рогойский, — но где-то я читал, что выпечка появляется там поздно, к примеру позже, чем в Лондоне.

— Зато она лучше, — махнул рукой офицерик, и неуверенность перемешалась с надеждой.

— Французы не любят рано вставать, — добавил Рогойский. — То ли я это где-то читал, то ли мне кто-то рассказывал… — Он смолк, с изумлением и опаской уставясь на внутренность автомобиля, обитую черной кожей, на никелированные планки, на серебряные вензеля, скрещенные на внутренней стороне дверок, на металлические кружочки с эмблемой завода, изящно вкрапленные в резиновый коврик на полу. Мгновение ему казалось, что он ни с кем не разговаривает, никуда не едет, что просто стоит на обочине и без интереса рассматривает длинный светлый автомобиль, столь контрастирующий с серым пейзажем, автомобиль, в котором двое придвинувшихся друг к другу людей беседуют с оживлением и один из них, тот, что ближе к шоферу, похож на него самого. Рванувшийся вперед автомобиль постепенно исчезает из глаз, словно вонзается в низко висящее небо, но он не жалеет, что среди едущих нет его самого, точно так же как не жалеет, что остался один на открытых холодным ветрам просторах, ибо и там, в этих просторах, его тоже нету. Офицер о чем-то спрашивал, но вопрос не доходил до Рогойского, а может, он просто его проигнорировал, поскольку махнул рукой и с некоторым даже раздражением сказал, развивая тему, которая его не интересовала: — Ну, пойдете в кафе, а после?