Станкевич. Возвращение - [50]

— Сматываться, господа, сматываться! Тут вы уже ничего не дождетесь! Могу обеспечить только отход. — И рассмеялся, обнажив черные зубы, отчего голова его сделалась похожа на голову насекомого.

— Назаров прав, — зашипел Сейкен. — Это уже не геройство, это дурь, это…

Но его речь покрыло стрекотание пулеметов, полоснувших по первой шеренге красных. Теперь и те ответили выстрелами. Секунду спустя вскочили и, поддержанные огнем второй линии, пробежали несколько метров.

— Давай ленту! — крикнул темноголовый красавец в коротком полушубке, отведя назад одну руку и любовно поглаживая другой ствол пулемета.

— Последняя, — предупредил человек с окровавленной повязкой на голове, подавая ему хрустящую змею патронной ленты, — последняя, Митька!

Мортира ухнула еще разок, но затем умолкла, и на баррикаду вернулся один из юношей, заливаясь истерическим смехом, перешедшим в долгое страстное детское рыдание.

Рогойский повернулся на бок, сунул руку в карман шинели и извлек портсигар. Открыл, подсунул Сейкену.

— Хватит паясничать! — рявкнул Сейкен. Приблизил свое лицо к лицу Рогойского и сказал: — У меня две добрых лошади, их сторожит Ефимыч. Накормленные, напоенные, оседланные, полверсты отсюда, в рощице, у ручейка. Послезавтра будем в порту. Это не дезертирство, это веление разума.

Рогойский закурил папиросу, затянулся и с папиросой в зубах уставился в землю, перебирая пальцами забрызганные грязью короткие стебельки травы. Он изменился, однако не так, как остальные. Был грязен, отощал, но такими были все. Его тело отличалось особой конструкцией: там мало что можно было испортить. Кожа плотная, эластичная, смуглая, на ней почти не появлялись прыщи, нарывы и фурункулы. Она была биологически столь нейтральна, что к ней не прилипала даже чесотка. Кто наблюдал, как он обнажает в смехе зубы, тот не сомневался, что они выпадут лишь после смерти. Шевелюру он сбрил, едва заприметил вшей в волосах товарищей. В системе почти звериных мышц и гибких костей, стянутых мощными сухожилиями, ничто не могло само по себе сломаться, вывихнуться или растянуться. Похудев, он стал интереснее, а его слишком широкое и полноватое лицо приобрело черты благородства.

После Черкасс он редко улыбался, шутил или дурачился, но то была не печаль, а напряженность и сосредоточенность. Изнутри его освещал некий пламень, который ни в коем случае нельзя было считать банальным внутренним огоньком или лучом надежды. Он был спокоен, уверен в себе, но уже не так неуживчив и дерзок. Был похож на жреца какого-то монашеского ордена, где четки — пулеметная лента, молитвы — ритуал команд и приказов, Господь Бог куда-то запропастился, а Евангелие съели черти, но то была служба необъяснимому, поклонение абсолюту.

Он выплюнул окурок, перевернулся на живот, дыхнул на ладонь, чтоб согрелась, обхватил рукоятку маузера. Приложился щекой к холодной, скользкой стали и выстрелил, но на этот раз результат не соответствовал действию, и единственным эффектом был глухой щелчок, тут же потонувший в вихре прочих звуков.

— Осечка, — констатировал он и толкнул локтем Сейкена. Вобрав голову в сильные покатые плечи, тот сидел с ним рядом. Но Сейкен не отреагировал, и тогда Рогойский повторил громче: — Осечка! — таким тоном, словно факт, что он стрелял впустую, был ему столь же приятен, как и предыдущие удачные выстрелы.

Он потянулся к подсумку и бросил взгляд на Сейкена. Тот сидел все так же на корточках, привалясь теперь к двум связанным вместе дышлам, упертым одним концом в груду узлов, а другим — в землю.

— Вадим! — прошептал он, и неуверенность, с какой было произнесено имя, его самого удивила, а потому напугала.

Сейкен не ответил: рот оскален в зловещей усмешке, один глаз навыкате, над другим — едва приметная дырочка. Рогойский провел пальцем по лицу — еще теплое, но, вне всякого сомнения, уже лицо трупа. Из сгустившихся сумерек выплыла фигура полковника Бабкина с обритым наголо черепом. Он повернулся спиной к наступающим морякам и, разведя руками в жесте отчаяния и бессилия, двинулся к танкетке. Защитников оставалось совсем немного, только что отъехали две повозки с людьми, готовилась к эвакуации третья с погруженным на нее пулеметом, он теперь стал лишним: кончились патроны. Черный, как дьявол, хохол подогнал несколько оседланных лошадей. Офицеры вскакивали в седла, уходили наметом в степь. Остался один пулемет на тачанке, на которой подъехал к баррикаде щерящий зубы, похожий на призрак Назаров.

— Что делаем, господин майор? — спросил Рогойского пожилой седой офицер с бледным, как бы помятым лицом.

— Разумеется, сматываемся, — ответил Рогойский, — только не сейчас. Красные вроде бы поутихли. Хочется полюбоваться на их хари вблизи. Подпустим две первые шеренги и положим перед баррикадой, а потом, увы, adieu. Скажите Назарову, чтоб взял на тачанку двоих. Он уедет последним. — И, уже не оборачиваясь, глядя прямо перед собой, слегка подавшись вперед, пробурчал: — Что ж, Вадим, ты не пожелал досмотреть спектакль до конца.

Полчаса спустя, когда жухлую траву перед баррикадой белых усеяли тела матросов Черноморского флота, а задние шеренги оказались достаточно далеко, чтоб можно было эвакуироваться в сравнительно безопасных условиях, и вместе с тем довольно близко, чтоб медлить, Рогойский созвал всех, усадил на повозки и на дюжину лошадей, по два на каждую, поцеловал Сейкена в холодную и уже окостеневшую щеку и ускакал, провожаемый беспорядочной пальбой красных, разочарованных этим их отходом. Спустился мрак, и одновременно полил холодный, мерзкий дождь.