Станкевич. Возвращение - [48]

Под вечер, когда подожженный с разных сторон хутор пылал, как груда старых досок, когда братья Гаврилка и Илья, сыновья степного помещика графа Растницкого, осмоленные дымом, с хлопьями пепла на лице, оба огромные и светлоголовые, вырванные войной из пажеского корпуса и перенесенные в окопы под Барановичами, дравшиеся под командой генерала Маркова в Добрармии, а после смерти генерала разделявшие дичайшие забавы с самыми отъявленными авантюристами, служившими у Шкуро, тащили на веревках захлебывающихся от ужаса махновцев, кололи их штыками, приподнимаясь на стременах, палили куда попало, не заботясь, в кого угодит пуля, когда под мычание выводимых из горящего хлева коров, под визгливое ржание лошадей им обоим взахлеб помогали Костя Абраков и Ваня Познацкий, парочка славных мальчиков, которые держались всегда вместе, когда пятидесятилетний поручик Пальене, кирасир его величества, не продвинувшийся по службе в связи со скандалами и безобразиями, какие он учинял три-четыре раза в год с точностью швейцарских часов, стоял раскорячась посреди дороги, напоминая гнома, и палил из револьвера в каждого, кто выскакивал из хаты на дорогу, когда Измаил Най-баг, сын башкирского эдега, вросший в коня, с безжизненно свисающей простреленной рукой и струйкой крови на бледном костистом лице метал головни в раскрытые двери и окна хат, когда Ландрен, как говорили про него, мошенник и уголовник, произведенный в порядке исключения в пехотные офицеры за отвагу и доблесть, проявленную на Карпатском фронте, вбегал в горящие строения и выволакивал оттуда кого придется, — к Рогойскому подошел Хольст и сказал с сильным немецким акцентом, обтирая поразительно чистым и белым платком покрасневшие веки:

— Это абсолютно не нужно, жестоко и отвратительно, кончайте с этим.

В констатации этого факта проявилось желание умыть руки, избавиться от всей этой мерзости, обнаружилась его немецкая культура, ощущение цели и порядка.

И тогда Рогойский, не взглянув на него, поднял голову, втянул в ноздри смешанный с дымом воздух и с горечью подумал, что этот полковник, отличный солдат, первоклассный офицер и порядочный человек, который черт знает почему очутился в этой своеобразной экзотической банде, какой была формация Шкуро, все-таки прав и что он, Рогойский, разумеется, сразу прекратит безобразие. Сделает то, что предписывает и ситуация, и совесть, и хорошее воспитание.

Хольст стоял рядом, высокий, широкоплечий, с блондинистой острой бородкой, красивый стареющий мужчина, чьи благообразные черты заострились от досады и отвращения. Ближайшие хаты догорали. Дорогу перебегал обожженный до черноты гусь. Под забором приходил в себя наглотавшийся дыма пятилетний ребятенок в коротенькой бумазейной рубашонке. Где-то вдали завыла собака, промчалось несколько всадников, дорогу пересек высоченный мужик в бараньем сердаке. Слева, точно выпалила пушка, взлетело облако пуха, фон Хольст все ждал, а Рогойский все колебался, залюбовавшись этим адом, завороженный им и им же потрясенный. Минуту спустя он до крови закусил губу и, подняв руки вверх, проорал что-то, чего и сам не понял, что вырвалось откуда-то из глубин естества, вскочил на гнедую кобылу и погнал хутором.

В течение двух ближайших дней они сожгли еще четыре хутора, отметив свой путь множеством беспримерных зверств и истязаний. Ни в одном из хуторов не обнаружили ни одного из хлопцев батьки.

Под Харьков Рогойский вернулся усталый, бледный, с обгоревшими бровями и ресницами, сгорбленный больше обычного, с аскетически заострившимся лицом, с плотно сжатыми губами, внутренне очищенный, с ощущением едва ли не религиозного экстаза. По прибытии выяснил, что красные предприняли наступление, по всей видимости хорошо подготовленное, что на многих фронтах, в том числе в Поволжье, на Дону и на Украине, они перехватили инициативу и что положение скверное.

Влажная и ветреная осень началась во второй половине октября. Еще несколько случайных дней бабьего лета прошествовало в арьергарде и слегка озарило мир — верно, для того, чтоб создать разительный контраст с тем, что наступило потом: мерзкий монотонный дождичек, обращающий все в липкую, тяжкую, жирную жижу. С надеждой ждали первых морозов. Их ждали люди, животные и машины. Война превратилась в невыносимый, тяжкий труд, начисто лишенный романтики. Армии не только боролись друг с другом, но еще и воевали с распутицей, грязью, вшами.

Вечерами людей трясла, сваливая с ног, похожая на малярию лихорадка, ночью спина покрывалась потом, под утро легкие разрывались от сухого непрерывного кашля. Смрадное дыхание, перепревшие портянки, немытые тела. Водка была в ходу и в цене по ту и по эту линию фронта. С летней поры многое изменилось. Гетманы пали и расплылись в монотонно секущем дожде. Махно пытался одолеть неврастению неправдоподобными порциями спирта, хлопцы бросали его, возвращаясь на зиму в хутора. Тот, кто блистал красками на расцвеченной южным солнцем украинской палитре, теперь сливался либо с белым, либо с красным цветом либо исчезал совсем, высушенный этим солнцем дотла. Лишь эти две краски не утратили своего значения. Армии плясали все на том же выступе, но этот выступ сместился на юг. Положение белых, еще так недавно, по крайней мере со стратегической точки зрения, заслуживающее предпочтение, за несколько недель изменилось к худшему. Их спихивали в море. Иные даже уверяли, что никакого положения, собственно, уже нету, остались лишь судороги добиваемого зверя. Были и такие, которых падение зачаровывало.