Станкевич. Возвращение - [46]

Письмо было длинное, цветистое, не очень логичное, эпитеты вроде «ты, белоцерковское дерьмо» перемежались с предостережениями «потому как в противном случае с испугу сожрешь собственные причиндалы», и завершалось оно итоговым «так или сяк, свиная харя, угодить тебе башкой в навоз». Письмо повезли сразу несколько гонцов, возвратившиеся неделю спустя без ответа, зато с не зажившими еще рубцами на спине от нагаек. Тогда батька выслал немногочисленную, но снабженную тачанками и мортирами карательную экспедицию под водительством анархиста Землянюка, чьим заданием было усмирение отряда, ликвидация заводил и пленение любой ценой Семена Чорда, смерть которого — а батька уже прикидывал, каков будет ее характер, ее аксессуары, — станет последним предупреждением для всех бунтовщиков и дегенератов. Через два дня экспедиция между Тальным и Шполой наткнулась на тридцать гайдамацких куреней, шедших сомкнутыми рядами в Винницу присягать Петлюре. В пятой роте одиннадцатого куреня, а шли они в строгом порядке, в соответствии с номерами, скакал рослый и дородный гайдамак, изрядно под хмельком, с гармонией, притороченной одним концом к седлу, а другой ее конец волочился с растянутыми мехами по земле, причем инструмент при каждом шаге лошади издавал вздох, будто пускал ветры, и было страшно забавно, но гайдамака это абсолютно не интересовало; неприятие гармонии представлялось скорее следствием небрежности, чем рассеянности. Весьма также возможно, что не было ни того, ни другого, а была всего лишь кавалерийская удаль и показуха: вот, поглядите на меня — на этой прекрасной земле я, один из ее плодов, творю что мне взбредет в башку и с предметами, и с людьми, такова уж моя запорожская воля, и горе тому, кто мне воспротивится.

Именно так это истолковал молоденький воин из карательной экспедиции, сидевший боком на тачанке с соломинкой в зубах, и когда они сблизились с гайдамаком на длину поводьев, он произнес паскудное словцо, какое только хохол может сказать хохлу, желая его оскорбить мешаниной добродушной иронии с уничижительной издевкой. Не существует той меры благодати, какая воспрепятствует гайдамаку при полном параде, с намасленными волосами, что означало и означает состояние самоупоения и демонстрации молодецкой гордости и достоинства, дать ответ на какое бы то ни было оскорбление. И ответ последовал — краткий, ясный, хамский, без метафор и сравнений, в то же время не слишком прозаический, соразмеренный, по существу, с ситуацией. Грянул выстрел, и гайдамак рухнул наземь. Наступило мгновение тишины, изумления и замешательства. Отношения между Махно и всякого рода гетманами были не слишком хорошими. Махно даже бился с ними, и не без успеха. Зато отношения между хлопцами батьки и гетманов едва ли поддавались однозначному определению в разных местах и регионах. Порой это было презрение, порой — всего лишь недоверчивость и неприязнь, порой — робкое любопытство, а случалось, и симпатия. Бывало, люди Махно перебегали к гетману, а гетманские — к Махно.

Ни те, ни другие не знали толком, велика ли численность встреченного войска, что оно, собственно, из себя представляет, какова его главная идея или по крайней мере цель. И тут и там можно было кое-чем поживиться, повеселиться, а для большинства к этому все и сводилось. И потому тишина, наступившая после внезапного выстрела, затянулась, и не исключено, что она вновь переродилась бы в перестук копыт, скрип возов, беспорядочное пение, перемежаемое ругательствами, двумя-тремя грубыми шутками, взрывами хищного хохота. Так бы, может, оно и случилось, подосадуй сам на себя паренек с соломинкой в зубах, на эту свою шутку, раскайся он, что так поддел земляка, и пренебреги его ответом. Но этого не случилось. Хлопец пожелал подтвердить свою позицию. Он развернул тачанку и пустил очередь из пулемета в цветастые, словно нанизанные на шнурок роты. Заржали лошади, и на тракт, как зрелые груши, повалились тяжелые, обожравшиеся свининой, капустой, гречей, насосавшиеся горилки и рассола тела. Мгновение спустя ей ответили другие очереди, теперь уже с соседних тачанок. Хлопцы батьки припадали к земле, заряжая маузеры. То же делали и гайдамаки, только бестолковей и в суматохе. Да оно и понятно: одни шли на праздник, другие — на войну. Началась свара, которая минут через пятнадцать перешла в стычку, та через полчаса — в сражение. На стороне гайдамаков был численный перевес, махновцы оказались проворнее. Предводители той и другой сторон, понимая весь идиотизм ситуации и бессмысленность столкновения, пытались вначале унять буйство и погасить конфликт, но предводителями были молодые, горячие головы, из той породы людей, что вдвоем разгоняют целые свадьбы, ночью с оберегаемых свирепыми псами дворов уводят лошадей, являются грозой шинков и ярмарок, и было бы в самом деле удивительно, если б и их не опутало в конце концов безумие и если б над едва созревшими качествами вождя не возобладали мужицкие страсти.

Бой шел на открытом месте. Численное превосходство гайдамаков уравновесило выучку махновцев, и через два часа, когда сгустились сумерки, когда перегрелись стволы пулеметов, притомились лошади, когда там и сям стала иссякать амуниция, а вечерняя прохлада остудила горячие головы, ни одна из сторон не добилась перевеса. Гайдамаки, забрав раненых, потащились в Винницу, хлопцы батьки — на север, а на полях осталось несколько сотен трупов.