Станкевич. Возвращение - [45]

Рогойский открыл глаза. Приближался вечер, застилающий солнце облачками осенней дымки. Рогойский посмотрел на небо, висевшее низко и скорей белое, чем голубое. Оно напомнило ему затянутый паутиной потолок в том самом хлеву, где он прошлой ночью нашел себе столь дивное пристанище.

Он ощущал невероятную близость неба, пшеничного поля, дубравы. Все было и рядом, и одновременно в нем самом. Он был напоен терпким, дымным запахом, идущим от поля. Лежа на остывающей уже земле, полузакрыв глаза, откинув набок голову, он не чувствовал грани между собой и тем, что его окружает, например дубом, под которым расположился, зайчонком, который прыгал по тропке. Легкое дуновение, первое за весь день, принесло прохладу и запах гниющей древесины. Он приподнялся на локте и, вертя между пальцами стройный стебелек с филигранно вырезанным листком, вгляделся в линию горизонта.

Несколько дней тому назад он встретился с женщиной лет двадцати пяти — у нее были красивые узкие ладони с длинными, тонкими пальцами. Как ловко она манипулировала динамитными шашками, нацепленными гроздьями на проволоку! Они вдвоем подорвали мост, склад боеприпасов и несколько зданий, о назначении которых ничего не знали.

Она ослабла от месячных и два дня ничего не ела. И голод, и нездоровье переносила с трудом. Потом они продрались сквозь красный кордон, что совсем не гарантировало безопасности. В какой-то деревне он раздобыл черного хлеба и луковицу, уговорил ее поесть. С трудом проглотила она два куска, и тут же ее вырвало. А он поел и ощутил, что подкрепился. Полдня они шли пешком и остановились в какой-то странной лачуге на опушке соснового бора. У женщины подскочила вдруг температура, началось кровотечение, утром температура спала, она почувствовала себя лучше, но начались рези в животе. Днем опять повторилось кровотечение, обильное, сильнее предыдущего, и женщина умерла. Но он жил. Оставив ее тело на растерзание лисицам и одичавшим собакам, двинулся дальше один. Его хотел прирезать старый тощий мужик из категории тех достойных поселян, что жаждут в первую очередь часов, костюма и штиблет, но он опередил его.

Потом он приворожил гайдамака, напоил до бесчувствия и пристрелил, оставив без брюк в сошедшем с рельсов вагончике. Совсем недавно, двумя или тремя часами ранее, он пробирался в некошеных хлебах, съел арбуз, вдыхал терпкий запах леса, погрелся на ласковом солнышке, а теперь, вечером, его окутал туман, днем на него посматривала куропатка, кто знает, может, все еще посматривает.

Где-то в середине октября особый отряд батьки Махно, давно уже оторвавшийся от своей родной армии и насчитывающий что-то около трех тысяч клинков, все на отличных лошадях, без артиллерии, обоза и даже без тачанок, под водительством бывшего акушера из Белой Церкви Семена Чорда настиг после двухнедельного преследования большевистский полк имени Красного пролетариата Харьковского паровозного депо и истребил его мастерски и жестоко. Не спасся никто, тех, кого схватили живьем, разорвали лошадьми, прибили к заборам, ободрали до мяса, сожгли на кострах. Отчего так произошло — неизвестно. Не мог понять этого и сам батька, которому по природе многое дано было понять и который не сторонился всяких фантасмагорических затей и безумств. Происшедшее носило иррациональный характер. Началось с того, что кудлатый, налитой салом, немолодой уже хохол, ехавший следом за Чордом, насвистывая «Севастопольский вальс», заметил следы лошадиных копыт и глубокую колею, а чуть дальше — едва видимые, почти смытые дождем отпечатки человеческих ног. Ткнув толстым, распухшим пальцем, он пробурчал:

— Красные!

— Белые! — как эхо отозвался Чорд, который, кстати сказать, мог даже не заметить этих неожиданных и смутно обозначенных следов, пересекших им дорогу, поскольку был занят изучением содержимого свисающего с его седла замшевого мешочка.

— Красные! — повторил хохол, хотя то место, где отпечатались следы, осталось метрах в пятнадцати позади. — Прошли дня два-три назад!

— Белые! — повторил Чорд, поднял голову и глянул на товарища сквозь заляпанные пальцами стекла очков с табачными крошками, налипшими на проволочную оправу. Затем добавил, придержав коня: — Однако не повредит проверить!

Так началось. Отряд пошел по следам — не слишком поспешно, как бы нехотя, узнавая по пути по селам о составе полка, о направлении марша и о его предполагаемой цели. Собранные сведения были очень разноречивы, неточны, иногда взаимно исключали друг друга. Одно лишь не вызывало сомнений: шли за красными. Семена Чорда это обстоятельство рассердило, он был человеком интеллигентным и бывалым, ошибался редко. Люди у батьки, которые ошибались, не делали карьеры, а если ошибки превращались в систему, то атаманы отдавали свой командный пост чаще всего вместе с головой.

После нескольких дней этого беспорядочного и ленивого преследования в Чорде и его людях проснулся охотничий азарт. Теперь они принялись тщательно изучать следы и прибавили скорости. Красные, догадавшись, что следом движется какой-то большой отряд, тоже поднажали, однако не так, как поднажали бы, будь уверены, что за ними идут белые. Наддали и махновцы, и примерно через неделю обе эти человеческие массы приобрели определенный смысл — охотник и дичь. Чорда и его сотоварищей распирало сознание силы и своего превосходства, красных охватило чувство тревоги и неуверенности. Через десять дней красные были уже напуганы, среди солдат дурным духом поползла паника, а махновцы все более убеждались в том, что поступают справедливо и последовательно. Неприязнь, вот уже несколько месяцев обоюдно испытываемая большевиками и махновцами, не лишенная, впрочем, взаимного любопытства, даже солидарности, которая проистекала из происхождения, из провозглашенной, по крайней мере теоретически, общей борьбы, переродилась в злобу, вскоре и в ненависть. Бегство становилось все более очевидным, преследование — все более решительным. Не было уже речи о насмешках и добродушном или хотя бы злом подшучивании, что порой случалось. Красные знали, что за ними идут хлопцы батьки, хлопцы — что преследуют большевиков. Обе эти группы разделяло теперь абсолютно все. Лишь расстояние сокращалось. Клички даны были друг другу короткие, исчерпывающие и оскорбительные, а на сосредоточенных, хмурых лицах не мелькало и следа той веселости, какая сопутствует зачастую людям в этой части страны даже в самые трудные минуты. Вспомнили взаимные обиды и унижения, которые по глупости и капризу, в силу случайных разговоров переросли в преступления, в какую-то вековечную вину. Недели через две это была уже сплошная ярость, слепая ненависть и обоюдная жажда мести. Красные, которые до сих пор лишь убегали, тоже возжаждали борьбы. Сражение состоялось на семнадцатый день после начала преследования, казавшегося сперва лишь игрой, лишь буйством исполненной азарта молодежи. Махно, который был с некоторых пор с Чордом в натянутых отношениях и считал, что этот бывший акушер, этот несостоявшийся фельдшер рано или поздно собьется с пути, вот уже несколько месяцев стал особо чувствителен к участившимся случаям несубординации и анархии и поэтому велел одному из своих секретарей сочинить решительное послание, не оставляющее сомнений по поводу моральной и политической недопустимости истребления собственных союзников — во всяком случае, еще не врагов, — истребления массового, чреватого однозначными служебными и личными последствиями для адресата, если тот не раскается, не выразит сожаления, не даст гарантии, что подобное не повторится, а если и раскается, то и это, впрочем, не спасет ни его самого, ни его клевретов и подлипал от ответственности.