Станкевич. Возвращение - [44]

К полуночи он добрался до местечка Лубы, завернул на пустую и грязную рыночную площадь, где продремал на фуре до утра. Чуть свет разбудил корчмаря, обменял у него фуру с лошадью, курами и пятью пудами муки на круг колбасы, литр водки и старинные часы в латунном футляре, в десять утра сел в узкоколейку, которая двинулась с черепашьей скоростью на Полтаву.

Около полудня поезд остановила гетманская стража, охотящаяся за евреями, коммунистами, интеллигентами, махновцами и за всякой другой сволочью. Людей выгоняли из вагончиков, разбрасывали багаж, вспарывали узлы в поисках книг, газет, золота и драгоценностей. Обладание любым из этих предметов было с точки зрения вооруженного отряда в высшей степени аморально и достойно порицания. Большая часть из них была пьяна, остальные — под хмельком, но весь отряд в целом выглядел браво и молодцевато. Мелькали шаровары с лампасами, начищенные до блеска юфтевые сапоги. Рожи румяные, самодовольные и веселые. Впрочем, извлеченная из поезда толпа не сулила ничего ни в смысле политики, ни в смысле корысти. Были это в основном местные мужики, садившиеся и выходившие на бесчисленных станциях, перемещавшиеся из хутора в хутор, добиравшиеся то до города, то до местечка в надежде решить свои мелкие мужицкие интересы. Здесь яйца, там масло. Здесь коса, там самогон. Но вооруженные люди не были въедливыми формалистами, не делали из мухи слона и удовлетворились тем, что вываляли в грязи некоего худосочного юношу в очках, от которого разило, по их мнению, интеллигентщиной, хотя молодой человек клялся матерью и отцом, что неграмотный, что не умеет ни писать, ни читать, и в доказательство требовал дать ему газету, где, как он уверял с угрозой в голосе, и в заголовках-то не разберется. Он заткнулся, когда рот ему залепили кровью, хлынувшей из его же разбитого рта, и грязью, в которую его втоптали. Обнаружили также, потехи ради, двух евреев, пожилой умер достойно, бормоча что-то себе под нос, а юноша, доказывая рассматривавшим его с интересом спутникам, что у него все так же, как у других, спустив при этом до колен брюки, хряпнулся на землю перед самым входом в вокзальчик с простреленной головой. Трое блюстителей порядка занялись какой-то молодицей, потащив ее в ближние кусты, в то время как двое других вступили в беседу с ее мужем на абстрактные, надо полагать, и далекие от действительности темы, потому что мужичок то и дело надевал и снимал свою войлочную, обшитую барашком шапку, что являлось прямым признаком концентрации мысли.

Остальные молодцы расселись на платформе, пили сырые яйца, заедая их черным хлебом. Самый молодой и самый пьяный гарцевал на коне, радостно сыпя разнообразной, не повторяющейся ни в одном слове матерщиной. Именно он разглядел в окне последнего вагончика Рогойского, который сидел там, положив ноги на противоположную скамейку. Указал на него «провиднику», и минуту спустя в вагон вошли трое. Первый был дородный и рослый — блестящий образчик украинца с чудесным, нигде более не встречаемым цветом кожи: смесь смуглой бледности с шоколадным загаром, словно на картинах Джотто или делла Франчески; соединение здоровья и силы с абсолютным отсутствием человеческого достоинства, смешение примитивизма с безошибочным ощущением звука, цвета и формы, мешанина фантазии с приземленностью и с не знающей удержу жадностью к чужому и удивительным пренебрежением ко всему собственному. Он глянул на Рогойского огромными воловьими глазами, тот ответил взглядом спокойным и разящим, как клинок, и украинец, глупый, но бывалый, храбрый, но осторожный, тут же сообразил, что вряд ли это тот, на кого стоит нарываться, что его не зачислишь ни в одну категорию, то есть его нельзя ни расстрелять, ни поиздеваться над ним, да и не заметить тоже нельзя, иначе говоря, он проблема, превосходящая его возможности, значит, надо либо подумать, либо посоветоваться. Но если думать, то когда, а если советоваться, то с кем, чтоб их всех черти!.. поскольку те двое за его спиной так же беспомощны, как он сам.

И когда Рогойский, равнодушно глядя в окно и не снимая ног со скамейки, сунул руку за спину и извлек едва початую бутыль самогону, вынул пробку, взболтнул и сделал изрядный глоток, то «провидник», довольный таким оборотом дела, сулящим ему время для принятия решения, которое не лезло в голову, улыбнулся, обнажив два ряда великолепных белых зубов и молитвенно прошептав «горилка», шагнул к пассажиру и потянулся к бутылке огромной, как буханка, рукой. Но тот, не отводя взгляда от окна, поднял ногу, согнул ее в колене и затем стремительно выпрямил, ударив молодца в живот, да так, что тот рухнул на скамейку, громыхнув плечищами о деревянную спинку. Хотел было встать, но Рогойский рявкнул:

— Сидеть! — и добавил, указав на двух других: — А вы — пошли вон!

Те глянули друг на друга, но с места не двинулись, ну а «провидник», огорошенный таким приемом, все глядел с надеждой на бутылку, словно именно она сулила выход из ситуации, которая портила настроение и подрывала веру в свои силы.

— Эти двое — вон! — повторил Рогойский.

«Провидник» указал им глазами на дверь. Оба вышли из вагона. Рогойский вновь потянулся к бутылке, отпил два-три глотка, сделал на стекле ногтем отметку и протянул бутылку украинцу. Тот вытер влажные руки об огромные алые шаровары, заправленные в голенища сапог и ниспадающие на них обильными складками, приставил бутыль ко рту, откинулся назад и сделал несколько глотков, отчего в глотке у него загудело.