Станкевич. Возвращение - [42]

— Ну ладно. Хорошо бы выкупаться, а лучше всего — попариться в баньке, а потом выпить простокваши, — и направился к полуоткрытой двери. Шага за два до двери остановился, освещенный солнцем, пробившимся сквозь щель, и поглядел на свои ноги, точно только сейчас их заметил, — облаченные в нечто широченное, багрово-красное, с золотыми лампасами. И тут он спросил офицера, рассматривая это пышное диво: — Не можете ли вы сказать, капитан, что это такое?

Офицер тоже глянул, затем тоже подошел к двери и пожал плечами, выражая, казалось, изумление, как можно не разобраться в собственном костюме, да еще то ли из кокетства, то ли по неучтивости прервать рассказчика как раз в момент, когда сам процесс повествования стал тому забавен, глянул и ответил церемонно и сухо:

— Это брюки, господин майор. В здешних местах их надевают по праздникам. Называются шароварами.

Рогойский ухватился пальцами за лампасы и растянул руки во всю ширину, разведя штанины, как гармошку.

— Вы не знаете, как они на мне оказались?

— Понятия не имею, — ответил капитан. — Насколько я помню, вы, по-моему, приехали в них из Пирятина.

— Любопытно, — буркнул Рогойский, не выпуская из рук обе брючины. Он потоптался на месте, поворачиваясь то влево, то вправо, потом медленным движением опустил руки. — Мне кажется, вы милый молодой человек. Не будете ли вы так любезны и не пригласите ли сюда капитана Сейкена?..

Офицер прервал:

— Сейкен болен. Три дня как в постели. У него ангина.

— И все-таки, — заметил Рогойский, — зайдите к нему и попросите принести мне сапог, а еще лучше — два, ну и, разумеется, брюки. Я, пожалуй, тут подожду.

Офицер скользнул тыльной стороной ладони по черному усу и игриво улыбнулся. Уже на выходе, повернувшись боком под низкой притолокой, сказал:

— Бабкин добивается, чтоб состоялся суд чести. Мне кажется, из этого ничего не выйдет. Разумеется, вы свободны, майор.

Рогойский повернулся к загородке. Оперся локтями о жердь и повторил настойчиво:

— Любые брюки и любые сапоги, капитан.

Был погожий осенний день, солнце ласково сияло сквозь дымку, нити бабьего лета плавали в теплом и спокойном воздухе. Майор Рогойский пересек деревню, прошел орешник и свернул на тропку, шедшую с небольшим подъемом к лесу. Слева на пологих холмах черно-коричневыми полосками лежала земля, распаханная под озимь. Вдали маячила мельница с огромным замершим ветряком. Весь мир, как это случается осенью в деревне, был золотисто-рыжим. Позади остался сад с побеленными, но потемневшими за лето стволами деревьев и зонтиками ветвей, ровно подстриженных, с уже снятыми плодами. На вершине холма раскинулся скромный, но аккуратный и ухоженный хутор. Рогойский остановился и осмотрел окрестности. Никакое насилие не смогло разрушить сонный покой и безмятежность пейзажа. Пахло землей. Деревья в ближайшем лесу еще не золотились, хотя уже утратили свою прежнюю зелень и напоминали женщину пока без явных признаков старения, но уже с приметами возраста. Вот почему осенний пейзаж, трогательный, пастельный, навевает тревогу: нет явных симптомов перемен, однако угадывается конец. Атмосфера безмятежности и покоя обманчива и неправдива. Именно об этом он и думал, глядя на утопающие в дымке окрестности.

В следующее мгновение, мелко шагая и чуть сгорбившись, он двинулся вперед.

За садом виднелась усадьба с узенькой, как ниточка, дорожкой среди ульев. Он прошел мимо и поравнялся с одиноко стоящим домом. Во дворе женщина перебирала арбузы. Из-за деревянной загородки высунул голову теленок. Два серых гуся величественно разгуливали у колодца. На завалинке грелась кошка. Рогойский оперся о трухлявый плетень и осмотрел усадьбу. Гуси заметили чужого и загоготали, не меняя, однако, своего маршрута. Женщина извлекла из груды большой темно-зеленый арбуз, покрытый белым налетом, и протянула через плетень Рогойскому. Она была тонколицая, с высоким лбом и добрыми умными глазами. Он вырезал перочинным ножом четвертинку, остальное отдал женщине. Та вернулась к своей работе. Постоял еще с минуту, разглядывая двор. Кусок арбуза опустил мякотью вниз, обильный сок капал, как девичьи слезы, на жухлую траву. Он двинулся вперед. Слева сплошной стеной шли заросли терновника с сизыми шариками, ожидавшими первых заморозков. После заморозков их соберут. Он приблизился к лесу, но не углубился в него, а пошел вдоль опушки, набрел на удивительный в своей одинокости треугольник нескошенной пшеницы, примыкающий широкой стороной к лесу и отделенный от распаханных полей мелиорационной канавой. Он вошел в хлеба, раздвигая свободной рукой осыпающиеся колосья. Прошел клин пшеницы, затем вернулся в нее, пересек теперь уже наискосок и двинулся в обратном направлении. Он с радостью купался в этой забытой пшенице, как изнемогший от жары, усталый путник купается в знойный день в прохладных освежающих водах. Потом завернул к лесу и сел на опушке на теплую от солнца лиственную подстилку. Примятые колосья не поднялись, стебли утратили упругость, в пшенице зияли проходы, прорезавшие ее в разных направлениях. Он принялся за арбуз. Резал на ломтики, вгрызался в мякоть, а бесцветный сладкий сок стекал по подбородку. Кончив, бросил за спину обгрызенные корки и, привалясь к дубу, подставил солнцу лицо. Пахло осенним лесом. Паутинка бабьего лета скользнула рядом и задергалась на щеке. Он дунул, и ниточка исчезла. Он вытянул ноги, сел ниже, опершись о комель шеей, ощущая спиной древесный корень. Полный покой. Закрыл глаза, а когда открыл, то увидел обращенную к нему светло-серую птичью гузку. Гузка подалась в сторону, появилась небольшая головка на изящном холеном тельце. Куропатка, отъевшаяся за лето, за урожайную осень, неминуемая добыча охотника или браконьера, жертва силков или дроби, пока еще живая и, по всей видимости, спокойная и уверенная в будущем, как и человек, которого она рассматривала.