Станкевич. Возвращение - [40]

Только что из-за досок выглядывали маленькие серенькие глазки и большие нахальные губы, он видел их расплывчато, смутно, словно сквозь затемненные и грязные очки. Он пытается поднять веки, но они склеены и падают вниз. Он пытается еще и еще, но его усилия, не вызывающие, впрочем, боли, настолько неприятны, что приходится напрячь всю волю, сконцентрировать всю энергию для новой попытки. Он шевельнул рукой, потом ногой — руки и ноги, как колоды, бесчувственные, одеревеневшие. Сделал глубокий вдох, но облегчения не последовало. Привкус во рту был по-прежнему омерзительный, а ниже, в гортани, позыв к рвоте, все усиливающийся. Он повернул голову направо. Толстые губы с дырками наверху — у самого лица. Над губами — светлая кожа, какая встречается у некоторых блондинок, и махонькие круглые глазки, напоминающие угольки в голове снеговика, наблюдают за ним с холодным интересом. «Что за милая мордашка», — думает он и в тот же миг слышит похрюкиванье, не оставляющее ни малейшего сомнения насчет общества, в котором он пребывает. «Итак, я в хлеву», — прошептал он. Когда поднял голову, тупая боль усилилась до невозможности. Преодолев ее, он наконец сел. Через какое-то время встал и вышел из-за загородки. Выяснил, что хлев сообщается с амбаром, кирпичным просторным строением, в настоящее время пустым. Он прошелся вдоль загородок, тоже пустых, кроме крайней, занятой очаровательной хрюшкой. Шел и прихрамывал на левую ногу. Попытался было потянуться, но боль в плече и в руке заставила его отказаться от этого. Заныло в животе, вновь повторились позывы к рвоте, и увеличилась слабость. Он потер рукой подбородок: жесткая трехдневная щетина. «Надо полагать, видок у меня не очень», — подумал он и приблизился к низкой массивной двери со ржавыми петлями. Толкнул, но дверь не поддалась. Значит, заперта снаружи; ситуация стала яснее. Что ни говори, он не забрел на ночлег в случайное место по необходимости, следовательно, его водворили в специально выбранное для этой цели помещение. Огорчал факт, что придется предпринимать какие-то меры для выяснения своего статуса. И потому, бросив взгляд на распахнутые оконца, некоторые с разбитыми стеклами, он порадовался тому, что они достаточно высоко и, следовательно, это автоматически избавляет его от попыток вылезти наружу. Он вернулся к двери и пнул ее без всякой надежды. Как он и полагал, никто не отозвался. Для очистки совести он пнул еще разок-другой и, уже направляясь к своему стойлу с гостеприимно разостланной соломой, услышал слова, которые его не утешили, поскольку свидетельствовали о том, что его фарисейские потуги дали некий результат.

— Друша, — произнес чей-то сонный голос, — колотится. Позови Игнатьева.

Через несколько минут засов отодвинули, в хлев вошли молодой мужчина в чине капитана и пожилой мужик в сердаке, надетом на голое тело. Капитан внимательно посмотрел на узника и махнул рукой. Мужик вышел, заперев за собой дверь.

— Чтоб вас черти взяли, — сказал капитан. — Мы, конечно, слыхали про вас всякое, но то, что вы устроили нам нынче ночью, превзошло все ожидания.

Офицер прошелся по хлеву, глядя себе под ноги и стараясь не вляпаться в навоз, валявшийся там и сям сухими кучками на цементном полу.

— Я бы не простил себе, майор Рогойский, если б не сказал, что восхищаюсь вами. Ваши энергия, динамизм, ваша бесшабашность превзошли все ожидания. В этом было даже некоторое очарование. Лиза на вас в обиде, в смертельной обиде. Что, впрочем, знает эта гусыня о подлинных мужских страстях? Ровным счетом ничего. Хороша собой, молода, привлекательна, но глупа, лишена воображения и нетерпима, как, отметим, все женщины на свете. Но ваш вчерашний бенефис… не знаю, стоит ли это назвать, вернее, имеет ли смысл выразить…

Рогойский, который меж тем стоял, тяжело опираясь на перегородку, с капельками пота на лбу, бледный, измученный, прервал капитана, поднеся руку к всклокоченным волосам с торчащими в них стебельками соломы:

— Отвяжитесь… — Он прошелся растопыренными пальцами по шевелюре и сел на солому.

После паузы, скрашенной похрюкиваньем свиньи, скучающей, надо полагать, по недавнему компаньону, более того, очарованной прежним интимным общением, которое грубо нарушило появление офицера, — так вот, после паузы, более длительной, чем то молчание в разговоре, которое возникает порой оттого, что мнение одного собеседника является сенсацией для другого, Рогойский махнул рукой и выдавил из себя, казалось, совсем не то, что намеревался:

— Вы извините, что принимаю вас не так, как следует. Впрочем, сами видите…

Офицер собрался было что-то ответить, подался даже вперед, чуть раздвинув ноги над навозом, но Рогойский жестом дал понять, что еще не кончил, и, поглядев с отвращением на свои ноги, спросил:

— Не можете ли вы мне сообщить, где мой второй сапог?

— Не понял, — ответил капитан, еще более подаваясь вперед.

— Вы что, близорукий? — осведомился Рогойский.

— Да нет, зрение нормальное. Я служил строевым офицером.

— Тогда, я думаю, вы видите, что на ногах у меня всего один сапог. Да и тот как будто не мой.

— Опасаюсь, что вряд ли смогу удовлетворить вашу любознательность, господин майор.