Станкевич. Возвращение - [43]

Вскоре она исчезла в хлебах и больше не появлялась, хотя лежащий под дубом мужчина ждал, вглядываясь замгленным благостной ленью и дремой взором в то место, где ее только что видел.

Он прикрыл веки и, убаюканный солнцем и тишиной, перешел постепенно из яви в сон, не забывая, однако, о том, что его окружало, прислушиваясь к лесу, к пшенице, к полям, умиротворенный ласково-терпким запахом осени.

Тремя днями ранее, после того как с помощью бывшей анархистки Ады Нелиной был взорван мост под Пирятином, что отрезало от остальной армии две бригады большевистской конницы, после этого обреченные на гибель, ибо бригады, опасаясь потерять легкую артиллерию, которой располагали, ринулись на восток и попали в лапы приготовившихся к такому повороту событий белых, — так вот, тремя днями ранее майор Рогойский в темно-сером костюме и белой замызганной рубахе с высоким воротничком, в черном засаленном галстуке, в штиблетах с задранными вверх носками, в очках, со свертком под мышкой, в котором он нес краюху хлеба, две луковицы, пригоршню чаю, три яйца вкрутую и краткий курс арифметики для гимназических репетиторов, похожий и вместе с тем непохожий на русского интеллигента, скажем — на учителя гимназии для благородных девиц или на репортера газеты «Гомельские ведомости», прошел ночью, а также и днем двадцать пять верст, предъявляя дважды большевистским патрулям документ на имя Силина, подписанный каким-то только что избранным председателем совдепа в Нежине и заполненный от руки каллиграфическим почерком, где указывалось, что вышепоименованный направляется в район Гадяча, Богодухова, Люботина с целью сбора математико-статистических данных, необходимых для народной власти. Внизу документ был снабжен размашистой, внушающей доверие канцелярскими завитушками подписью и несколько размазанной печатью. Вскоре после полудня, миновав хутор, не то Панино, не то Ганино, Рогойский залег на четверть часа в придорожной канаве, после чего вместе со своим отощавшим свертком, из которого исчезли последнее яйцо и предпоследний ломоть хлеба, залез на поросший кустарником холмик с намерением вздремнуть часочек. Длительность сна намного превзошла ожидания, и, когда он выбрался из кустов, наступил уже вечер, от плоских, простиравшихся во все стороны полей повеяло холодом. Тогда, памятуя об изысканности костюма, он привел его в порядок, причесал волосы, нацепил очки, вышел на дорогу и двинулся дальше.

Не пройдя и полверсты, он услышал за спиной вскрики, гортанный смех и перестук колес.

Его догоняли впряженные в деревенскую повозку, идущие рысцой лошадки. Он вежливо посторонился. Мужики миновали его, но метров через двадцать возница, лихой парень с шапкой черных лохматых волос, весело крикнул:

— Залазь на воз! Подвезем!

Рогойский уселся. Лошади вновь пошли неспешной рысцой. Кроме возницы на возу был еще пожилой жилистый мужик, клетка с курами и две бабы: одна — старая, безобразная, другая — молодая и, пожалуй, хорошенькая, обе в праздничном наряде здешних крестьянок. Одетые ярко и со вкусом, с изящной вышивкой на белых льняных рубашках. Обе пьянехоньки. Молодая лежала растопырив ноги, откинувшись назад, юбка сползла на бедра, и с того места, где сидел Рогойский, было видно, что исподнего под юбкой у нее нету. Старуха, втиснутая между курами и мешками, похрапывала, время от времени выпуская газы. Старик принялся рассказывать, что они возвращаются с базара, где продали гречу, купили десяток кур, завернули по пути к знакомому попу, родственнику невестки, и тот угостил их так, что они, собираясь быть дома к полудню, вернутся никак не раньше полуночи. Греча, по словам старика, подорожала против прошлогоднего вдвое, точно так же мука и другие крупы, но более всего подорожал овес — все из-за конницы, теперь лошадей что кроликов, — зато куры в цене упали, и за мешок гречи они купили целую клетку. Приторговывали и свинку, но так, больше для куража, с самого начала разобрались, что какая-то не такая, слишком много сала, да и кондиция не та. Народ пуганый, веселья на ярмарке что мышь насрала, не попади они в гости к родичу, можно сказать, что и ездить-то было незачем. Уже смерклось, когда возница ни с того ни с сего повел красивым, от природы поставленным тенором частушки, дважды завершая на самой высокой ноте.

Рогойский повернулся и глянул на возницу, сидящего теперь почти боком, подвернув одну ногу под себя. Старик меж тем вытащил из-за мешков немецкий штык, и когда Рогойский повернулся в его сторону, он, добродушно улыбаясь и не переставая болтать о том о сем, саданул что было силы штыком, целя Рогойскому в живот. Однако тот молниеносно, даже не приподнявшись, скользнул вбок, и штык прошел мимо. Старик полетел вперед, но, как видно сноровистый и еще в силе, быстро обрел равновесие, приняв ту же позу. Рогойский меж тем сунул руку за жилет, выхватил небольшой черный браунинг и, прежде чем старик смог повторить выпад, приставил ствол к жилистой шее. Возница поперхнулся частушкой. Местность была пустынная и плоская — без деревьев, ночь — безоблачная, хоть и темная. Тщательно смазанные колеса большой фуры катились почти без шума. Лошади бежали ровной рысцой, как движутся здоровые, хорошо откормленные, уверенные в себе животные. Рогойский в темном костюме, в очках не отводил руку с пистолетом от шеи старого кряжистого крестьянина с добродушным загорелым лицом, который, приподняв руку, вяло опустил штык. Пьяная молодуха шевельнула головой, пытаясь ее приподнять. В этот момент Рогойский отодвинулся от мужика как можно дальше и выстрелил, держа пистолет в вытянутой руке. Пуля разорвала горло, во все стороны брызнула кровь. Старик запрокинулся и повалился с фуры. Рогойский повернулся к вознице и приставил браунинг к виску. «Не шевелиться», — сказал, прежде чем нажать на спусковой крючок. Щелкнул выстрел, и возница осел на козлы. Остановив лошадей, он сбросил тело на обочину. То же самое проделал с бабами и оставил их на дороге. Они валялись, как два растоптанных цветка после церковной процессии. Вытянув лошадей кнутом, Рогойский помчался вперед.