Станкевич. Возвращение - [47]

В тот же день майор Рогойский покинул после безуспешного штурма переходившие не раз из рук в руки Черкассы, где в тот день не удалось ликвидировать большевистской власти, выказывавшей удивительную живучесть всюду, где появлялись условия для ее возникновения, и, потеряв половину своих людей, возвращался в исходный район во главе отряда в две сотни человек — цвет Добровольческой армии, иначе говоря, строевые офицеры, профессионалы, которых неудачный штурм скорее удивил, чем раздосадовал, ибо они к нему подготовились, не совершили в бою ни одной ошибки, а практика доказала, что внезапные и решительные атаки приводят к успеху, даже если число оборонявшихся в несколько раз превосходит число атакующих.

С наступлением ночи в деревню Маяковку вошло двести измотанных, голодных и злых мужчин, а местный дьячок, который в равной степени не переваривал гайдамаков и махновцев, а еще более большевиков, сообщил, что в широкой лощине верстах в трех на запад расположились махновцы числом в несколько сотен, изрядно потрепанные в стычке с гайдамаками. У них, по словам дьячка, добрые кони, подводы, запасы продовольствия, много оружия и амуниции. Белые, ощущавшие с некоторых пор перебои в снабжении, сочли это подарком судьбы, а Рогойский увидел возможность хотя бы частичной реабилитации.

Дав людям несколько часов отдыху, он поднял их на ноги, и, промаршировав три версты с гаком, они глубокой ночью почти вплотную подошли к яру. Через час вернулись разведчики, подтвердив данные дьячка. Офицеры бесшумными перебежками приблизились к самому краю оврага. Рогойский поделил отряд на три группы. Первой командовал он сам, второй, которая получила задание обойти низину и занять позиции напротив, предводительствовал капитан Сейкен, а третья, самая многочисленная, во главе с Иваном фон Хольстом должна была заблокировать выход из оврага. Эта группа, заняв выгодный исходный рубеж на пологих холмах, поросших можжевельником, повела с зарей неторопливую и обстоятельную атаку, не слишком стремительную, которую полчаса спустя махновцы отразили. Совсем уже рассвело, когда фон Хольст атаковал вновь — так же как и первый раз, без особого пыла. Этот нерешительный удар вызвал контратаку махновцев, дав, судя по всему, результаты, потому что фон Хольст отошел метров на пятьдесят. Это явно раззадорило дезориентированных вначале махновцев, и после непродолжительной артподготовки они ринулись в решающую контратаку, явив при этом добрую отвагу и хорошую выучку. Но фон Хольст был слишком опытным солдатом, чтобы позволить захватить себя врасплох, и не выпустил хлопцев из оврага, закупорив выход. И тут слева и справа застрекотали пулеметы, начался точный, хорошо рассчитанный обстрел обоих флангов. Хлопцы батьки, встревоженные таким оборотом дела, нажали на Хольста с удвоенной силой, но тот держался, как крепко вогнанная в бутылку пробка. И тут махновцы поступили так, как поступать ни в коем случае не следовало, — отошли в глубь оврага, который с каждым шагом становился все у́же, все глубже и все труднее для обороны. Случилось то, что должно было случиться по логике вещей, если за войну берутся крестьяне — здоровые, сильные, отважные, по-своему неглупые, но лишенные опыта и фантазии, — а предводительствует ими анархист, в прошлом рецидивист и беглый каторжник. Теперь все было вопросом времени. Удирающих вначале группами, а затем в одиночку махновцев, карабкающихся по крутым, заросшим кустами склонам, обезвреживали спокойно, без эмоций, стараясь не подранить сбившихся в кучу перепуганных лошадей. Был уже день, когда то, что началось ранним утром как сражение, переродилось в легкую и довольно скучную охоту. Поскольку запас амуниции, которой располагал отряд Рогойского, был невелик, стреляли только наверняка. Нескольким десяткам хлопцев удалось спастись бегством, неподалеку стоящий хутор стал прибежищем для тех, кто вырвался из котла. Трудно сказать, сколько их там набралось, можно лишь предполагать, что не более ста — перепуганные мужики, бродяги, воры, иные без оружия, иные раненые, выбитые навсегда или по крайней мере на долгое время из жизненной колеи, спасающие свою шкуру, как зайцы. Кто лучше чуял опасность, тот, прихватив в хуторе какую-либо малость — кто каравай хлеба, кто шмат мяса, — мчался в степь, а менее опытные и раненые попрятались по хатам, по амбарам, по хлевам в надежде, что на них не обратят внимания, что рука барского войска до них не дотянется. Рогойский решил, однако, их подрастрясти. Это не было продиктовано, разумеется, ни ситуацией, ни необходимостью. Если эти люди и представляли собой угрозу для белых полков, то уж никак не в то туманное утро, ибо ни для кого угрозы тогда они не представляли вообще. Хотели лишь, спасая жизнь, расползтись по округе и больше не возвращаться к батьке.

Так бы оно, верно, и случилось. Часть из них вернулась бы в свои деревни, часть — в городские малины, часть промышляла бы по ярмаркам игрой в козла, в дурака или очко. Но война не всегда логична, особенно гражданская, которая в силу своей природы склонна ко всяческим аберрациям независимо от целей, идеалов и доктрин. И потому Рогойский, тоже блудный сын своего времени, решил напасть на них и истребить. Истребить или не истребить — об этом он и сам еще не знал; но, уж во всяком случае, выследить, как подранков, а потом решить вопрос жизни и смерти — это можно сказать уже наверняка. На месте недавнего боя остался Сейкен с половиной людей, ему предстояло вместе с подводами, тачанками, трофейными лошадьми и амуницией выбраться как можно скорей из яра и двинуться на Харьков. Рогойский взял восемьдесят человек, скомандовал «в седло» и бросился за беглецами. То, что наступило потом, было для самого Рогойского столь же потрясающим, сколь и нереальным, а раз нереальным, значит, в нравственном плане нейтральным. Это было то же чувство, какое овладело им после взрыва моста, только более сильное и продолжительное во времени. Нечто противное естеству, но возбуждающее, влекущее и очищающее, несмотря на жестокость и бесправие, если это слово в условиях гражданской войны что-либо значило. Нечто противоречащее тем канонам, в которых его воспитала, сформировала, вернее, в которые его втиснула история, страна, семья — все те, кто влиял на его созревание, характер, мысли и взгляды. Это было как бы освобождением от всего, что в течение тридцати с лишним лет жизни обволакивало его наподобие кокона. Он прошел новую школу ощущений. До сих пор война была делом, которое он старался делать так, чтоб оно приносило ему как можно меньше неприятностей, занятием, где он в силу своего характера, выносливости, здоровья сталкивался с вещами для него приятными и забавными гораздо чаще, чем другие люди; полосой жизни, где он испытывал моменты воодушевления, а быть может, лишь предчувствие воодушевления. Теперь же оно явилось ему в чистом виде, само, обнажив без ложного стыда все, что послушный инструмент способен выдать в звуке, в обстановке, в настроении. Эти неуловимые пылинки, разрозненные мерцающие огоньки, летучие паутинки… Употребив менее метафизическое сравнение, можно сказать, что после долгого, порой мучительного, порой тягостного, не лишенного, однако, удовольствия и захватывающих переживаний любовного усилия, которое в конце концов не всегда является сплошным праздником, наступил оргазм.