Станкевич. Возвращение - [17]

— За Тягилева, — поправил он.

— Ужасно, — вздохнула Эльжуня. — Говорят, порох, а не человек, кажется, татарин по происхождению.

Станкевич расхохотался:

— Костя? Да, жуткий азиат, совершенный Чингисхан. — И он представил себе утонченного Костю, как тот в бурке на косматой лошаденке бешено мчится, догоняя цивилизацию, топча степную траву. Это его изрядно позабавило. — И тем не менее, — продолжал он, не прекращая смеяться, — он переводит Рембо.

— А это кто такой? — спросила Эльжбета, обескураженная его реакцией.

— Французский поэт, очень талантливый.

— Ужасно, — буркнула она, причем было непонятно, относится ли это к Косте или к Рембо.

Станкевич встал и заглянул в кабинет, подошел к стене, снял ружье. Это был короткоствольный самозарядный бельгийский штуцер с оптическим прицелом.

— У тебя муж охотник? — спросил он, рассматривая штуцер.

— Да, немного.

— Где он охотится?

— Тут поблизости есть лес.

— И что стреляют?

— Зайцев, иногда кабанов.

Он повесил штуцер и, сунув руки в карманы, подошел к окну.

— А у нас, — сказал он, — осенью или в начале зимы, пока нет снега, охотятся с лошадей на волков. Например, в имении у старика Тягилева. — И он глянул на пейзаж за окном. Часть парка, вдали поля и на горизонте низкий рахитичный сосняк вперемежку с лугами.

— Тетя очень мучилась? — спросила Эльжбета, оборачиваясь после минутной паузы к окну.

— Нет-нет, не думаю, она умерла от сердца, а это, как правило, легкая смерть.

— Да ведь я не про то спрашиваю. Я спрашиваю тебя, была ли она там, в России, несчастна? Тяжело ли ей было?

Он медленно приблизился и, склонившись над ней, заговорил спокойно, хотя в тоне сквозило раздражение:

— Вижу, Эльжуня, ты все превратно понимаешь. Правда, мать не была, как я полагаю, влюблена в Тягилева, но, может, именно потому, что их связывало нечто иное, чем любовь, брак оказался удачным. Настолько удачным, что их ставили другим в пример. Их связывали общие интересы, страсть к музыке. Они любили своих друзей и знакомых. Были друг к другу снисходительны, но никогда, насколько мне известно, не перешли той границы, за которой снисходительность превращается в равнодушие. У мамы была камеристка, горничная и парикмахерша. Ложа в московском театре, а когда бывала в Петербурге, то пользовалась ложей Шереметьевых или Авгинских. Когда поехала с друзьями на воды в Германию, Костя заказал салон-вагон, но вовсе не затем, чтобы кичиться богатством, а лишь из одной только заботы об удобствах и комфорте. Да, моя дорогая, тот самый комфорт, который ей компенсировал годы бедности, грязи и прозябания здесь, в ее отечестве, бок о бок с сытыми, веселыми и, разумеется, любящими родственниками. И мама это ценила, была благодарна, жила в комфорте, который для Кости был чем-то само собой разумеющимся, а для нее — соблазнительным и желанным. У нее было двадцать платьев, для каждого месяца в зимний сезон — меховое манто. Она обожала конную езду и ездила на лучших лошадях, какие только были на конном заводе у Сухотина. У нее была масса свободного времени, она могла посещать картинные галереи, было достаточно денег, чтоб приобретать хорошие картины. А муж не был диким азиатом, это умный, утонченный человек, в молодости красавец. Прости, но причин для одичания не было. Я думаю, — он отодвинулся от Эльжбеты и сел в кресло, — то было лучшее время в ее жизни.

— А в твоей? — осведомилась Эльжбета, отчасти уже убежденная в правильности того выбора, который сделала ее тетка.

Он улыбнулся и, барабаня пальцами о полированный подлокотник кресла, ответил:

— Когда я покинул Польшу, мне было десять лет. Россия — вся моя жизнь. Я ни в чем не нуждался, кончил хорошую школу, у меня работа, которая, смею надеяться, мне по душе, достаточно денег. В эту страну я уже врос. À propos[6], как я говорю по-польски?

— Превосходно, хотя иногда смешно растягиваешь слова. Ты говорил с тетей по-польски?

— Да, разумеется.

— Ты сын повстанца. Не было у тебя в связи с этим никаких трудностей?

— Как же, были. С математикой в гимназии, а потом в военном училище.

— И это все?

— Из серьезных трудностей — да.

— То, что ты говоришь, очень печально. — Эльжуня встала и прошлась взад-вперед по гостиной. — После ужасной смерти твоего отца, после конфискации имения, которое было в конце концов не утратой скольких-то там моргов земли, а прежде всего духовной потерей, после того, что стало и является уделом всех нас, живущих здесь, рассуждать так, как ты, предосудительно, просто невозможно.

— Не понимаю. — И он склонился в ее сторону с вопросом в глазах.

Эльжбета вздохнула и немного помолчала.

— Ты, кажется, видел смерть отца?

— Да, мне было тогда пять или шесть лет.

— Какая ужасная смерть, не так ли?

— Как всякая иная.

— О нет, мой друг, то была особая смерть.

— Допустим. Я думаю, отец был тогда не в себе. Он вряд ли понимал, что с ним происходит.

— Вряд ли понимал?..

— Как тебе известно, у отца были больные легкие, в лесу наступило обострение. Когда его после кровотечения принесли весной на шинели, он был в ужасном состоянии, по существу, он так и не оправился. Недели за две до гибели у него началась горячка, он бредил, терял надолго сознание, как потом говорила мать. В тот день он лежал в саду, вдруг увидел казаков, и мгновенно произошла реакция, фатальная по своему исходу.