Станкевич. Возвращение - [18]

— Как можешь ты так говорить! Как можешь! Кто понарассказал тебе этой чуши? — Эльжбета двинулась в кресле, словно желая отстраниться от Станкевича.

— Разумеется, вполне я в этом не уверен, ведь я тогда был совсем маленьким мальчиком и наблюдал издалека, но полагаю, что так оно и было.

— Но ведь он хотел остеречь! — Эльжбета так ударила по столику, что подскочили чашки. — Бежал, чтоб остеречь, дать знать!

— Остеречь кого?

— Товарищей, своих товарищей. Бежал, чтоб их остеречь, сообщить, что в деревне казаки. Не понимаешь ты этого?

— Эльжуня, извини, но я думаю…

— Меня не интересует, что ты думаешь, — ответила она резко. И вновь принялась расхаживать по гостиной.

Он опустил голову, в раздражении стиснул зубы. Решил, что дискуссия лишена всякого смысла, потому что один Господь Бог ведает, если, конечно, он существует, что намеревался сделать его отец, вскочив со своего смертного ложа. Но если только в принципе этот спор возможен, то его собственная интерпретация все-таки ближе к истине.

За ужином он познакомился с Ксаверием Рабским, славным толстяком, который пригласил его на бал, даваемый по случаю карнавала его дядюшкой в Недомышах.

Они опоздали, и, когда их ввели в залу, убранную сосновыми ветками с ленточками фольги, там было уже множество народу. На обитом красным плюшем возвышении разместился еврейский оркестр из пяти человек.

К ним подошел высокий тонкий мужчина с приятным открытым лицом и, дружески обняв, сказал, что их опоздание вызвало беспокойство, что ужин через полчаса, а пока он предлагает шампанского. Он дал знак молоденькому лакею в ливрее, и тот благоговейно, словно поднося святые дары, приблизился с подносом. Эльжуня, в фиолетовом платье, которое отчасти скрадывало ее пышные формы, была простой и обаятельной. Ксаверий во фраке, несколько узковатом для него, напоминал задравшимися вверх полами веселящегося поросенка. Станкевич отпил из бокала и оглядел зал. Было тесновато, зал не больно велик, и потому все точно вжаты друг в друга. Поворачиваются и двигаются медленно и осторожно, стараясь не толкнуть соседа и не наступить ему на ногу. Приоткрытая двустворчатая дверь вела в столовую, откуда доносилось бряканье расставляемых тарелок и звон рюмок. Он подумал, что присутствующие, видимо, хорошо знакомы друг с другом и что это скорее семейная вечеринка, чем бал, сулящий и тайны, и сюрпризы. Мужчины все были во фраках, дамы одеты скромно, неброско, почти без декольте. Разговаривали оживленно, но тихо, улыбались сдержанно, атмосфера была теплой и непринужденной.

Славно тут, уютно, безопасно, подумал он, никто никому не даст пощечины, никого из девушек не соблазнят, никто из мужей не будет обманут, никто из юношей не загорится любовью.

— Позволь, Оля, это наш друг, кстати, свойственник Ксаверия, пан Станкевич. — И хозяин представил Губерта невысокой полной блондинке, чей облик как-то не вязался с ролью тетки пана Рабского. — Вообрази, пан Станкевич приехал к нам из России.

Дама протянула Станкевичу крохотную потную лапку. Он по-военному щелкнул каблуками и кивнул.

— О, так вы, вероятно, офицер, — протянула она, зардевшись от удовольствия.

— Да, к сожалению, — ответил он тем тоном, каким сразу, почти машинально и без раздумья, разговаривают с определенной категорией женщин.

— Почему ж «к сожалению»? Армия была мне всегда по душе. Будь я мужчиной, я б стала гренадером. Знаете… — Какую-то долю секунды она колебалась, а потом с улыбкой спросила: — Как ваше имя?

— Губерт.

— Так вот, пан Губерт, год назад у нас в округе после каких-то там маневров, я не знаю, после чего-то там еще стоял полк лейб-гвардии. Они были очаровательны. Тадеуш пригласил нескольких офицеров на ужин — правда, после моих усиленных просьб. Очаровательны, скажу я вам, очаровательны и все превосходно говорили по-французски.

— Я служу в менее привилегированных частях, — сказал он, поигрывая пустым бокалом, — зато на Кавказе.

— Замечательно! — воскликнула дама. — Но это же потрясающе! А татар вы видели?

Он отдал бокал проходившему мимо лакею и, склонившись над ней, доверительно зашептал:

— Татар, увы, там нет, зато есть черкесы, народ еще более дикий и жестокий. И очень красивый. Но это абсолютная тайна.

— Да, я сохраню, сохраню! — воскликнула дама и, лукаво щуря глаза, добавила: — И несмотря на это, а может, именно благодаря этому Кавказ должен быть восхитителен.

— Он восхитителен еще и по иным причинам. Но скажите, вы ли приходитесь пану Рабскому тетушкой или он вам дядей?

— К сожалению, первое. Это тем более ужасно, что Ксаверий старше меня лет на десять. Я имела неосторожность выйти замуж за его дядю.

— Да, да, полнейшая глупость. Ксаверий всю дорогу только и говорил: тетушка то, тетушка сё, и я, извините за откровенность, рассчитывал встретить старую развалюху, а тут тетушка, которой многие могут позавидовать.

Дама от души рассмеялась и, пожелав ему хорошенько повеселиться, направилась к двум толстякам, рассуждавшим о прошлогодних ценах на хлеб.

В девять в соседнем зале подали ужин, потом начались танцы. Станкевич в связи с трауром по матери участия в них не принимал. Зато с интересом наблюдал за девушками, за молодыми женщинами, кое с кем даже заговаривал. И убедился, что это все милые, хорошо воспитанные, однако почти сплошь глупые и некрасивые существа. Пожалуй, «некрасивые» было не то слово. Красота была у них какая-то смутная, размытая, лишенная определенности и силы. Невысокие, коротконогие, с мелкими зубами, невыразительными глазами. Они нервно комкали в потных ладошках платочки и отвечали не размышляя, с боязнью и невпопад.