Станкевич. Возвращение - [19]

Мучаются, бедненькие, подумал он с сочувствием, танцуют, бегают, улыбаются — и все-таки мучаются.

И ему вспомнился хлеботорговец из Подолии, с которым несколько дней назад он завтракал в гостинице. Разговор шел о женщинах.

— С чего бы это им, сударь, быть хорошенькими, — ворчал хлеботорговец, пожирая огромную яичницу, — если они, извините за выражение, спариваются только со своими родственниками. Дядюшка с кузиной, кузен с теткой, тетка с дядюшкой и так далее. Все друг другу родня — дальше ехать некуда. Это у них называется «связи». К чертям деньги, к чертям здоровье, к чертям здравый смысл! Связи — вот что для них главное. И, выходит, ни полета, ни размаха. Ножка коротенькая, часто кривая, грудь как кроличье ухо, глазки маленькие, подслеповатые с рожденья, волосики — мышиная шерсточка. Вот в России, сударь, женщины — это да, там и украинец постарается, и прибалт, и татарин, и армянин. Там все перемешалось, так и умираешь от любви. Граф возьмет себе цыганочку, держит неделю, держит месяц, держит год, надоест — прогонит к матери-перематери, не надоест — будет жить с ней до старости, родит она ему ребеночка, так он его признает, часом даже полюбит. Да вы сами не хуже меня разбираетесь. Был у меня там один такой знакомый, сударь, женился на графине, красивая даже, только с самого начала было ему что-то не того, через год — развод, попьянствовал малость, погулял, взял потом себе самую что ни на есть простую казачку, и живут до сих пор, нарожала ему ребятишек — пальчики оближешь, а он, сударь мой, князь, да, да, князь. Здесь этакое себе представить трудно.

И теперь, глядя на этих девушек, он подумал, что в вульгарной болтовне случайного соседа по столу заключалось зерно истины. Именно потому, надо полагать, все эти люди показались ему столь похожими друг на друга, не хватало удивительных и поражающих глаз контрастов, вызванных несхожестью человеческих типов. Здесь разница сводилась лишь к возрасту, к полу, возможно, к комплекции.

«Да, да, — твердил он про себя, — это одна семья, к тому же не лучшая».

Разговоры показались ему пресными. Мужчины толковали о делах, которые шли неважно, женщины мило улыбались и слегка сплетничали или рассказывали о детях. Добрые, милые люди, подумал он, но какая скука.

И он вспомнил о Сашеньке Джалакаревой, подруге матери, и рассмеялся про себя, посадив ее, к примеру, вон там, у печи, между матронами и группкой взбудораженной чем-то молодежи. И в самом деле, было б забавно. Сашенька, которая семнадцатилетней девушкой позировала Шницлеру для статуи Афродиты. Сашенька, которая переодевается по нескольку раз на дню и строит себе экстравагантную и сказочно красивую виллу на Ланжероне в Одессе. Сашенька, которая купается нагишом в фонтане под окнами великого князя в Архангельском. Сашенька, разъезжающая зимой дюжиной троек по Дону и пьющая из ведра самогон с казаками. Сашенька, в которой так безрассудно бурлила кровь калмыков, русских, казаков и черт знает кого еще. Это о ней рассказывал распутный купец, это ее имел он в виду, перечисляя сражающих наповал красоток империи. О чем стала бы она разговаривать с Ксаверием Рабским или вон с той мышкой, только что пытавшейся сплясать оберек, что могла бы она сказать тем матронам у печи, одетая в платье, которое обнажало ее широкую смуглую спину едва ли не до самой талии?

В полночь подали пунш. Танцевали до двух. Шестеро гостей уехало, несколько пожилых мужчин устроилось в кабинете за картами, остальные легли кругом на полу, словно у костра. Возобладало благоговейное настроение. Вот-вот заявится какой-нибудь достопочтенный ксендз и отслужит мессу, подумал Станкевич. И месса действительно состоялась, только без ксендза. Одна из пожилых женщин, все еще сидевших у печи, запела песню, остальные подхватили. То была трогательная история солдата, сражавшегося во имя важного и благородного, а следовательно, обреченного на гибель дела. У Станкевича перехватило дыхание. Потом спели еще несколько песен, но ни одна не была столь прекрасной и печальной, как первая.

— Вот наши повстанческие песни, вернее, молитвы, — шепнула ему на ухо Эльжбета.

Она тоже была растрогана, ее пухлое лицо стало почти красивым.

Неожиданно Ксаверий подвел его к сидевшей возле окна пожилой даме. Станкевич давно обратил на нее внимание. С самого начала она сидела, не двигаясь и опираясь на трость, в специально, надо полагать, приготовленном для нее кресле. Лицо умное и печальное одновременно.

— Я слышала, вы из России, — сказала она так громко, что несколько гостей повернулись в их сторону. Он кивнул и, заложив руки за спину, стал рядом, наклонившись к ней.

— Ксаверий мне говорил, что вы собираетесь вернуться в Польшу?

— О, это пока еще не решено.

Она покачала головой и минуту спустя, уже тише, сказала:

— Возвращайтесь. Нам сейчас как никогда нужны образованные и энергичные люди. Как раз такие, как вы, не зависящие от имений, от земли. — Она повернула голову, глянула на него быстрыми, живыми глазами. — Я хорошо знала вашего отца. Я дальняя родственница ваша и Эльжуни Рабской.

Станкевич кивнул и пробурчал нечто неопределенное.