Станкевич. Возвращение - [20]

— Возвращайтесь! — повторила она настойчиво и, стукнув палкой о пол, добавила: — Я живу в Лодзи, там много фабрик, но ни одна не принадлежит поляку. Владельцы — евреи, немцы, русские и черт знает кто, но только не поляки; это значительно хуже, чем проигранное восстание. Мы судорожно цепляемся за приходящие в упадок поместья, теряя самое важное. Промышленность — вот сила, а сила — это власть. Здесь нужны молодые, образованные, независимые люди. Земля дает нам возможность существовать, однако не прибавляет силы. Ваш отец был отважным и порядочным человеком, но привязан был к тому, что кануло в вечность. — Она глубоко вздохнула и, поправившись в кресле, продолжала: — Все, кого вы здесь видите, — люди дельные и порядочные. Только что проку? И потому возвращайтесь. Вы одинокий, вам нечего там искать. Ваша страна здесь. Кавказ оставьте в покое. Наверняка прекрасные края, но не наши. — Она опустила голову и добавила что-то еще, но так тихо, что Станкевич не расслышал. К утру сплясали мазурку. Все были усталые, сонные, но, когда грянул красивый, стремительный мотив, с огоньком исполненный оркестром, танцоры сразу вошли в ритм и заплясали вовсю. Прислонясь к стене, Станкевич не без удовольствия наблюдал мчащиеся мимо пары. Пока ехали обратно в Собботы, он всю дорогу напевал эту мелодию.

В Варшаве он проторчал еще около двух недель. Побывал в нескольких кафе, еще раз в театре, теперь уже на весьма забавной комедии Балуцкого.

В начале февраля наступили солнечные, почти весенние дни, и он много бродил по городу, по Лазенкам, Уяздовским Аллеям, полюбил с наступлением сумерек смотреть из Старого Города на Вислу. Как-то вечером поужинал с молодым пехотным поручиком, трапеза завершилась отчаянной попойкой. Фамилия поручика была Кузнецов, он отличался феноменальной глупостью и с плебейским энтузиазмом относился ко всему, чем в настоящий момент увлекался. Весь вечер, не умолкая, он твердил, что Варшава — самый симпатичный из всех известных ему городов. Станкевич не возражал, и, кстати, не ошибся, потому что, как выяснилось позднее, Кузнецов, кроме Варшавы, знал только Кострому, где родился. В полночь заглянули к девочкам, там было и в самом деле весьма славно.

В один из таких погожих, почти весенних дней он отправился в фиакре на Хожую и забрал тетю Анелю на прогулку по городу. Они проехали королевским трактом до Рынка, потом спустились вниз, к Висле, и дальше направились по набережной. Он обратил внимание на большое количество барж с песком, на землечерпалки. На берегу крутилось множество людей, решавших какие-то дела, было немало рабочих, занятых своим трудом. Внезапно тетка указала на громадные форты слева от дороги.

— Это Цитадель, — сказала она с оживлением, — здесь содержатся самые мужественные и самые честные поляки.

И тут он понял: пора излить раздражение, копившееся все дни его пребывания в Варшаве, — оно, это раздражение, позволяло ему улыбаться, разговаривать, слушать других, но росло, усиливалось, как растет в человеке усталость на долгом, изнурительном марше.

— Итак, это тюрьма, — произнес он громко. — Ничего особенного, у нас тоже есть тюрьмы, там держат бандитов, проституток, иногда анархистов и вообще всякую сволочь.

— Да ты что?.. — перебила его тетка. — Это место, где сидят борцы за свободу… борцы… — И она замахала рукой в грязной шерстяной перчатке.

— Дорогая тетя, не вижу оснований убиваться из-за людей, которых по тем или иным причинам пришлось изолировать от общества, ибо жить в обществе они не смогли. Совершенно безразлично, женщина ли это, которая продает себя на улице, анархист ли, который мечет бомбу в карету государственного чиновника. — Он хватил себя рукой по колену и добавил со злостью: — Одна и та же сволочь!

За Цитаделью они повернули влево и доехали полями до города. Это было дня за два до возвращения в Россию. Они сердечно распрощались, и ему удалось вырвать у тетки обещание, что, в случае если со зрением у нее станет хуже или по какой другой причине прекратятся ее уроки, она разрешит ему переводить иногда ей деньги. Тетка начертала у него на лбу крест, поручая божьей опеке.

Расположившись в удобном пульмановском вагоне, он подумал, что поездка в Польшу была удачной, но, в сущности, ничего не изменила. Он уезжает точно таким же, каким приехал, ничуть не лучше, ничуть не умнее, хотя в то же время не хуже и не глупей. Он не мог вспомнить, с какими надеждами прибыл, кроме надежды отыскать близких, которые были бы для него чем-то большим, чем близкие люди в России.

Ему было не совсем ясно, зачем он взял с собой шкатулку с памятками от родителей: за месяц своего пребывания он так ни разу в нее и не заглянул. Он не нашел в Польше того духа, который постоянно ощущал в матери независимо от места и времени ее обитания, в душе не ожили столь сладкие воспоминания детства, не нашли осуществления и те неопределенные и смутные желания, исполнение которых было бы для него сюрпризом, чем-то таким, чего он не мог предвидеть, но на что в глубине души рассчитывал. Итак, всего этого он не обнаружил. Но было очевидно и другое: поездка в Польшу не обернулась неприятностью. Напротив. Он хорошо ел, много спал, изрядно гулял, имел возможность познакомиться с любопытными вещами, поговорить с милыми людьми. Нараставшее в течение месяца раздражение как рукой сняло, едва он занял место в вагоне, собственно, исчезло оно даже раньше, в минуту прощания с теткой, и он приписал это своему внутреннему упрямству, тому духу противоречия, который был присущ ему с самого детства. В одном только он был уверен: если не возникнет необходимости, он сюда не вернется.