Василий Иванов
Как Анна корове ящур[1] лечила
— Анна! Корову подоила? — громко крикнул и затем стукнул в окно красномордый коренастый мужик в синем френче, галифе и хромовых сапогах.
В левой руке у него была зажата плеть, с которой он, похоже, не расставался, судя по отшлифованной до лакового блеска рукояти. На глаза глубоко надвинута фуражка с засаленным с правой стороны козырьком.
Рядом топтался ещё один мужик, но в пиджаке и брюках навыпуск поверх таких же хромовых сапог. Этот был тощим, из-за чего пиджак висел на нём как на вешалке. В руках теребил свёрнутую в кольца пеньковую верёвку. В зубах у него был зажат бульдожьим хватом бумажный мундштук почти докуренной папироски.
— Анна! — снова позвал первый, крутя круглой головой, постоянно оглядываясь, будто кого-то ожидая, и, осклабившись, показал ряд железных зубов, похлопывая по ляжке рукой с плетью.
— Нет её! В огороде она, — выглянул в окно белоголовый мальчишка лет пяти-шести.
— Так позови! — крикнул второй, с верёвкой, сдвинул фуражку до бровей, выплюнул окурок под ноги и растёр его подошвой сапога.
Мальчишка исчез из проёма окна, выскочил во двор и побежал в огород, попутно распугав куриц, которые с кудахтаньем метнулись в стороны.
— Мам, там этот пришёл, с железными зубами, — чуть запыхавшись, выпалил мальчишка, — тебя зовёт.
Анна распрямилась. Прищурившись, повернулась в сторону двора, как будто хотела кого-то увидеть.
«Кого там чёрт принёс? Не дай Бог, этого», — подумала Анна. Взяла ведро с только что выдернутым из земли луком и не спеша пошла во двор.
— Кто там? — громко спросила Анна, подойдя к воротам, закрытым на шкворень, уходящим в лиственничный столб воротины.
Открыла ворота, встала в проёме.
— Ты чё долго так? — недовольным тоном спросил мужик с плетью, глядя на Анну из-под козырька фуражки.
— В огороде была! — громко ответила Анна.
Затем поставила ведро с луком около босой ноги, посмотрела на него. «Зачем принесла?» Снова подхватила ведро.
— Ладно, — хмуро сказал мужик во френче и хлопнул плёткой по голенищу сапога, будто подбадривая себя. — Анна, так ты корову-то подоила? — повторил свой вопрос мужик и снова осклабился, показывая свои серо-стальные зубы, изображая улыбку.
Второй, нервно переступая с ноги на ногу, прикурил папироску, помахал рукой со спичкой, туша её, и бросил на землю, отвернулся, глядя в сторону от Анны и сотоварища с плетью.
— Ну, подоила. А чё? — насторожённо ответила Анна, переводя взгляд с одного на другого.
— Яшшур у твоей коровы, Анна, — резко выговорил железнозубый без всякого вступления и сплюнул на землю.
— Ты чёй-то, Степаныч? Корова здорова, вон, хорошо ест. Какой ещё яшшур? — возмущённо ответила Анна.
— Ничё не знаю! Сказал, яшшур, значить, яшшур! Гони её сюда, а то сами зайдём, — уже зло сказал Степаныч, краснея лицом так, что нос стал сизым.
Второй подошёл к Степанычу, встал рядом, набычился.
Анна обречённо махнула рукой:
— Идите, забирайте, — и отошла в сторону, освобождая проём ворот.
Анна всегда знала: с сильным не борись, с богатым не судись, тем более с властью лучше не связываться. Да и кому пожалуешься? Все они заодно. Быстро могут отправить лес валить. Они же сама власть. Страшно.
— Ты это, Нюра, до завтрева корова в загоне постоит. Ты знаешь где, — ведя корову уже с верёвкой на рогах, более миролюбиво проговорил второй, держа в зубах почти докуренную очередную папироску.
Корова, не сопротивляясь, шла, окружённая двумя мужиками, с верёвкой на рогах и подгоняемая сзади плетью. Конвой. Не сбежишь.
Анна даже не закрыла ворота. Прошла через двор, села на нижнюю ступеньку крыльца. Тихо матюгнулась, припомнив каждому их непутёвую мать, три колена предков, и пожелала увидеть этих иродов в гробу без крышки и дна. От этого монолога, как от молитвы, ей стало как-то легче.
— Колька! Подь сюда! Пригони гусей! — приказала Анна как из-под земли быстро подскочившему Кольке.
«Эх. Если бы он вернулся, ни одна бы сука не посмела даже подойти ко двору вольно», — горестно подумала Анна и пошла в дом — затоплять русскую печь.
Анна вдовела уже четвёртый год, как получила похоронку. До войны жили — не тужили, даже когда в колхоз пришлось вступить. Потом вдруг война и похоронка в сорок втором. А эти двое так и отсиделись за бронью да за справками по хилому здоровью, то уполномоченными по заготовкам, то в сельпо, и болели только от самогонки с похмелья.
Вот и гуси загоготали во дворе. Анна вышла во двор, ловко поймала сеголетка-гусака. Молча завернула крылья за спину, положила его голову на чурку; гусь только сильнее вытянул шею, гукнул и прикрыл плёнкой глаза. Правой рукой крепко зажала топорище и, коротко размахнувшись, тяпнула лезвием острого топора по шее, поближе к голове. Положила затрепетавшую тушку гуся, дёргающую лапами, на спину около чурки, оставив её истекать кровью.
Потом Анна пошла в баньку, низко просевшую в землю, из-за чего пришлось сильно наклониться, отдавая земной поклон баннику, живущему, говорят, обычно где-то под полком. Внутри баньки были густые сумерки, которые создавало мутное, полупрозрачное треснувшее стекло окошечка под потолком. Почти на ощупь разожгла небольшой огонь под чугунным котлом, накрытым деревянной крышкой. В котле находилась немного не добродившая брага, исходящая квасными пузырьками. От котельной крышки отходил медный змеевик, погружённый в корыто с водой. Анна взяла с полка двухчетвертную
