Как Анна корове ящур лечила - [2]
Следуя своим мыслям, Анна вышла из баньки, снова отдав поклон уже белому свету. Быстро ощипала ещё тёплого гуся. Потом опалила тушку в печи, пока ещё не прогорели дрова, держа её на вилах, ощущая жар на руках и лице.
Пока прогорали дрова в печи, Анна выпотрошила гуся. Шею, лапы, потроха и кончики крыльев отложила отдельно. Гусиную тушку, пахнущую вытопленным жиром и обгоревшими пестами, обмыла, натёрла солью снаружи и изнутри, туда же положила пучок укропа и уже начавшей жухнуть, но издававшей ещё ядрёный запах зелени чеснока.
Анна быстро, почти бегом, сходила в баньку, поправила огонь под котлом, чтобы не слишком горел. От кончика змеевика тонкой строчкой непрерывных капель в бутыль уже стекал тёплый самогон. Подлила холодной воды в корыто.
Вернувшись к печи, подождала, пока дрова превратятся в угли, изойдя синим огнём, выгребла их кочергой, вымела остатки берёзовым голиком. Положила гуся на под, предварительно привязав бечёвкой крылья к тушке, и деревянной лопатой поставила его в печь, прикрыла хайло гнёткой.
Анна присела на лавку, устало положила руки на колени, задумалась, потом вздохнула и махнула рукой своим мыслям.
Пришли старшие дети, завершив учебный и рабочий день. Нужно их накормить. Пришлось отвечать на вопросы.
— А где наша Зорька?
— Заболела. Яшшур у неё нашли.
— А в печи что?
— Лекарство от яшшура.
Больше вопросов не было. Мамка явно была не в настроении. Дети знали: по тому, как она отвечала, лучше не продолжать спрашивать — не дай Бог сейчас ей под горячую руку попасться.
Анна ещё раз сходила в баньку. Поставила ковш под ещё падавшие капли, пахнущие сивухой. Вынесла большую бутыль с самогоном, перелила часть в меньшую, четвертную бутыль, заткнула её деревянной затычкой.
«Ну вот и готово, — подумала Анна. — Пора бы и отдохнуть».
Ночью Анна ворочалась, вздыхала, вспоминала прошлую, довоенную спокойную жизнь. Дети рождались легко. С тридцать третьего по тридцать девятый появились на свет две дочери и два сына. Работал только он. Трудяга и рукодел был отменный: сапоги мог стачать, бондарничал, вон бочата крепкие целы до сих пор, — всё спорилось. До колхоза вообще горя не знали. Земля была. Лошади были. Коровы были. Маслобоенку каменную начали строить. Людей нанимали по сезону. Всего хватало. Потом в колхоз пришлось вступить. Всё равно можно было жить.
И вдруг война.
Почти всех мужиков с четвёртого года по двадцать четвёртый военкомат вычистил. Потом больше половины баб получили кто похоронку, кто справку: «Признан пропавшим без вести». Если похоронка, то хоть какие-то копейки можно получать, а если пропал без вести — то ничего, зато осталась надежда: а вдруг объявится? До сих пор ждут.
К концу сорок пятого вернулось меньше половины, да и половина из них покалеченные.
Все вернувшиеся фронтовики праздновали возвращение. Ходили от двора ко двору. Встречались с теми, кто вернулся, поминали тех, кто погиб. Сомневались, что вернутся пропавшие. Они-то точно знали: просто писарь не внёс в список погибших. Вот и к ней зашли, выпили-закусили и ушли, оставив плакать.
Эх, война, война.
Четверо на руках осталось. Хоть горюй, хоть не горюй — детей поднимать надо. Пока шла война, постепенно были выменяны и проданы бричка, телега и кое-какой инвентарь, что в колхоз не отдали. Но корову сохранили — кормилица. Гусей завела, на них налога не было назначено, не то что на куриц, неснесённые яйца — и те были учтены.
Так, под воспоминания и с мыслью: «Ничё, переживём», — Анна уснула.
Утром Анна завернула в холстинку печёного гуся, положила его в мешок, туда же сунула четвертную бутыль самогона. Крепко зажала в руке собранный мешок и быстро пошла в сельпо.
Детям тоже досталась хорошо упревшая похлёбка из гусиных потрохов, шеи, лап и кончиков крыльев, сваренная в чугунке в той же печи. Гуся-то ели бы неделю, если с приварком — то и дольше. Но ничего не попишешь — корова-то дороже гуся.
Сельпо и заготконтора находились в центре села под одной крышей. Рядом находился загон для скота, унавоженный так, что после дождя коровы и телята стояли в нём чуть ли не по брюхо.
Анна ещё на подходе к сельпо увидела свою Зорьку и полудохлого телёнка с грязным задом и хвостом от поноса. Она непроизвольно ускорила шаг. Быстро поднялась по скрипучему крыльцу. За дверью открылся тёмный коридорчик. Лампочка, свисающая с потолка на закрученном спиралью проводе, была отключена. Справа из открытой двери слышны глухие басовитые мужские голоса, один с хрипотцой. Несло густым запахом табака.
Анна осторожно заглянула в комнату конторы. Те же двое сидели за голым столом, курили. Дым стоял коромыслом, так густо-хоть топор вешай. Постучала по косяку. Оба сразу замолчали и повернулись к проёму дверей.
— А, это ты, Анна, — проговорил железнозубый. — Ну заходи.
Анна переступила порог, держа мешок в правой руке.
— Вот, Степаныч, — и мотнула рукой с мешком в его сторону. — Я корову заберу? — вопросительно добавила Анна.
— Ну, посмотрим сначала, — и, не вставая со стула, протянул руку в сторону Анны.
Анна быстро подошла и подала мешок.
Степаныч взял мешок, открыл его и сунулся в него лицом. Громко втянул носом запах, крякнул, запустил следом руку и достал четвертную бутыль.
