Станкевич. Возвращение - [16]

Зато ему понравилось по-своему изысканное Краковское Предместье, великолепная Замковая площадь и Рынок. Его внимание привлекли несколько нарядных и выдержанных в хорошем стиле дворцов, не уступающих дворцам в Петербурге. Он обратил внимание и на простой люд, который показался ему столь же бедным, как и в России, пожалуй, только менее примитивным и грубым. Но два-три положительных момента не сглаживали общего неблагоприятного впечатления. Все эти разговоры насчет второго Парижа — явное преувеличение, подумал он, возвращаясь как-то ночью к себе в гостиницу.

Родственники, с которыми посоветовала встретиться тетка, жили между Варшавой и Лодзью. Деревня называлась Соботты. До Ловича он ехал поездом, оттуда — двенадцать километров на нанятой у еврея бричке. Хотя он прибыл без предупреждения, его, как водится, приняли гостеприимно, правда, с той ноткой переполоха, какую вносит приезд абсолютно незнакомого человека.

Он был двоюродным братом хозяйки дома Эльжуни Рабской, молодой женщины, подурневшей от преждевременной тучности. Хозяин дома уехал по делам и должен был вернуться лишь к ужину. Эльжуня обменялась со Станкевичем двумя-тремя фразами и подкинула его, весьма кстати, очень милому старику в чемарке, занявшись своими материнскими обязанностями.

— Обед в четыре! — обернулась она, скрываясь в дверях.

Старикан провел Станкевича по поместью, показал каких-то необыкновенно породистых свиней, завезенных из Англии, после чего пригласил к себе в комнату и битых два часа рассказывал забавные истории из жизни австрийской армии. В четыре сели обедать, Станкевича представили грозной старухе, готовой, казалось, пожрать не только обед, но и сотрапезников. Это была мать Ксаверия Рабского, мужа Эльжуни. После супа старуха, сложив под подбородком маленькие сморщенные ручки и чмокнув вялыми губами, произнесла неожиданно громко и отчетливо:

— Замечательный суп, с сельдереем, очень хороший суп. — И, обращаясь к Станкевичу, спросила: — D’où venez-vous?[4]

— De Russie, madame.

— Ah oui, Moscou, St. Pétersbourg, oui, oui… Russie[5].

После обеда раскапризничавшиеся за отдельным столом дети были отправлены в постель, старушка удалилась к себе, а Эльжуня, произнеся со вздохом: «Наконец-то минута покоя», велела подать кофе в гостиную и пригласила туда Станкевича. Гостиная была невелика, но со вкусом обставлена. На светлых обоях представлены стилизованные под старину гравюры, охотничьи сцены. Над камином портрет толстяка в польском национальном костюме. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, и виднелась часть стены со штуцером на фоне красных обоев.

— Кабинет Ксаверия, — пояснила Эльжбета, плюхнувшись на диван и указав Станкевичу кресло напротив. Лакей внес кофе и сливки. Эльжуня разлила кофе по объемистым чашкам и равнодушно осведомилась: — Ну как там тетя?

Станкевич погрузился меж тем в созерцание мужчины на портрете — полное лицо, мягкие черты и выражение какого-то безразличия, скорее, отчужденности. Все это, казалось, кого-то ему напоминало. И потому, не слыша вопроса, а может, не обратив на него внимания, он спросил, указывая на портрет:

— Кто это?

— Стольник Марек Солтанович, прадед моего мужа.

— Вот как, — буркнул он, словно слегка разочарованный.

— Я спрашивала про тетю Ванду, — сказала Эльжуня, держа обеими руками чашку.

— Про мою мать? Она умерла.

— А мы ничего не знали. Когда это случилось?

— Недавно, совсем недавно.

Эльжбета кивнула и безучастно произнесла:

— В таком случае мои соболезнования, мои, Ксаверия и всей семьи. — Затем добавила: — Потерять мать — всегда потрясение.

Этим «всегда» она как бы хотела сказать: «какова бы она ни была». Получилось как-то неестественно и недружелюбно.

С самого начала, с первых слов приветствия, Станкевич ощутил неприязнь к этой молодой, сильно располневшей женщине, полусонной и скорее дурно воспитанной, чем несимпатичной. У нее были сальные рыжие волосы, торчащие коком и перехваченные лентой. Вместе с запахом пота от нее исходили те женские флюиды, которых Станкевич не выносил.

— Ну а как твои успехи? — спросила она все тем же равнодушным тоном.

— Не так уж плохо. — Станкевич допил кофе и, вытягивая ноги, сказал: — Когда мы были маленькими, мы играли в серсо, это я хорошо помню. Ты была горластая командирша, отобрала у меня однажды палочку и велела играть только одной рукой. Не знаю, как это тебе удавалось, но ты всегда выигрывала, хотя я был быстрей и проворней.

Эльжуня улыбнулась, обнажив красивые белые зубы:

— Что ж, не иначе как пресловутое женское коварство.

— Где ж это было?

— Это могло быть только у моих родителей в Шепелювке. Ты приезжал туда с тетей на лето. Ты был худой и прожорливый. Мог поглотить невероятное количество пищи. Отвратительная жадность.

Станкевич улыбнулся и тихо произнес:

— Думаю, Эльжуня, я просто-напросто изголодался. В Кельцах нам с мамой случалось жить впроголодь.

— Не преувеличиваешь ли?

— Мы жили только на то, что мама зарабатывала игрой на фортепиано. Надо было платить за комнату, за дрова, за доктора, лечившего меня от моих вечных бронхитов, на еду оставалось не так уж много.

— Все равно никогда не пойму, как тетя могла выйти за этого Дябилева, или как его там.