Средневековая философия и цивилизация - [67]
Эта доктрина, состоящая в том, что исключительно индивид есть вещественная реальность и что только он представляет собой реальную ценность во Вселенной, конечно же Аристотелева по своему происхождению.
И это написано на первых страницах его «Метафизики», этой роскошной книги здравого смысла, которая питала умы человечества на протяжении двух тысячелетий. Но со своей особой заинтересованностью к природному равенству всех человеческих существ схоластика пошла гораздо дальше Аристотеля. В то время как он утверждает, что люди от природы не похожи и что именно природа сделала одних рабами, а других свободными людьми, схоластика считает рабство и крепостничество обусловленными, а не естественными. И мы можем быть уверены, что такой поворот мысли, поворот к повышенной ценности индивидуума не был в согласии с глубочайшими стремлениями средневековой цивилизации (у народов, которые были его высшими представителями), он так и не нашел доступ к их умам, не вошел в их кровь. Ведь западные умы воспринимали лишь то, что их устраивало, – будь то от Аристотеля, или Платона, или Августина, или Авиценны, или Аверроэса, – и они брали это лишь потому, что оно было им удобно.
Нет ничего более фальшивого, чем суждение, которое находит доверие у многих историков, что нужно дождаться Ренессанса, чтобы увидеть, что человеческая личность оценена по достоинству. Не много есть философов, которые выделяли метафизическую, психологическую, моральную и общественную ценность индивидуума столь сильно, как это делали схоласты. И точно так же как XIII век есть век поразительных личностей, это к тому же и век дискуссий по всем проблемам, которые поднимают вопрос о личности.
Существует вторая доктрина, которая также затрагивает философскую ментальность и которая тесно связана с тем, о чем мы только что толковали. Это интеллектуализм, или господство разума в человеке и во всем, что касается человеческой жизни. Он вводит превосходство разума во все области человеческой деятельности[288]. Фома Аквинский и Дунс Скот являются замечательными представителями интеллектуализма, но его также можно найти, хотя и в меньшей степени, у всех схоластических философов.
И это потому, что доминирующей философией XIII века была интеллектуальная философия, которая способствовала любви к ясности и точности, которая боролась против приводящей в тупик неопределенности арабского мистицизма, которая привнесла в дискуссии атмосферу точности и аккуратности, которая оказала на формирование и развитие умов самое благотворное влияние. И именно этой ментальной дисциплине, которой философская латынь магистров обязана своей гибкостью, – и тому же источнику современные языки обязаны большой частью своей лексики[289]. Мы уже видели, как этот интеллектуализм и любовь к ясности проявлялись в самых важных формах культуры XIII века[290].
Но в добавление к индивидуализму и интеллектуализму существует третья, глубоко лежащая характерная особенность, которая входит в характер тех, кто создавал и развивал схоластическую философию.
А именно их дух умеренности – moderation – проявляется в обдуманной альтернативе. Их философия есть via media (средний путь) между взглядами Платона и Аристотеля; она смягчает натурализм последнего и идеализм первого. Таким образом, равновесие, которое появляется во всех общественных силах того века, проявляет себя в своей доминирующей философии.
Мы уже видели[291], что схоластическая метафизика – это динамичная философия, но ее динамичный характер умеренный, поскольку форма или принцип любого данного совершенства, который может быть присущим каждому существу, раскрывается в материи. Это дает материальному миру эволюционную интерпретацию, но это умеренная эволюция, поскольку она не относится к самим сущностям. Так, к примеру, концепция эволюции сочетает в себе рациональные причинность и окончательность, она предоставляет умеренное реалистичное решение, примиряя индивидуальную природу внешних реальностей с абстрактным характером наших соответствующих концепций[292].
Схоластическая философия есть умеренная форма идеализма, поскольку абстрактные идеи возникают в чувственном восприятии[293], и человек считается единым союзом как души, так и тела. Точно так же эта умеренность находит выражение в этике, которая объясняет совместимость долга с удовольствием и непостоянные моральные законы с их неизменными принципами[294].
То же самое верно для их эстетики, поскольку прекрасное одновременно и субъективно и объективно. И снова в их логике появляется тот же самый дух, поскольку они устанавливают право как дедукции, так и индукции. Эта умеренность проявляется также в общественной философии, ведь верховная власть в государстве принадлежит как народу, так и тем, кто получил власть посредством делегирования от народа
Новая книга политического философа Артемия Магуна, доцента Факультета Свободных Искусств и Наук СПБГУ, доцента Европейского университета в С. — Петербурге, — одновременно учебник по политической философии Нового времени и трактат о сущности политического. В книге рассказывается о наиболее влиятельных системах политической мысли; фактически читатель вводится в богатейшую традицию дискуссий об объединении и разъединении людей, которая до сих пор, в силу понятных причин, остается мало освоенной в российской культуре и политике.
Предлагаемая вниманию читателей книга посвящена одному из влиятельнейших философских течений в XX в. — феноменологии. Автор не стремится изложить историю возникновения феноменологии и проследить ее дальнейшее развитие, но предпринимает попытку раскрыть суть феноменологического мышления. Как приложение впервые на русском языке публикуется лекционный курс основателя феноменологии Э. Гуссерля, читанный им в 1910 г. в Геттингене, а также рукописные материалы, связанные с подготовкой и переработкой данного цикла лекций. Для философов и всех интересующихся современным развитием философской мысли.
Занятно и поучительно прослеживать причудливые пути формирования идей, особенно если последние тебе самому небезразличны. Обнаруживая, что “авантажные” идеи складываются из подхваченных фраз, из предвзятой критики и ответной запальчивости — чуть ли не из сцепления недоразумений, — приближаешься к правильному восприятию вещей. Подобный “генеалогический” опыт полезен еще и тем, что позволяет сообразовать собственную трактовку интересующего предмета с его пониманием, развитым первопроходцами и бытующим в кругу признанных специалистов.
Данная работа представляет собой предисловие к курсу Санадиса, новой научной теории, связанной с пророчествами.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Жан-Кристоф Рюфен, писатель, врач, дипломат, член Французской академии, в настоящей книге вспоминает, как он ходил паломником к мощам апостола Иакова в испанский город Сантьяго-де-Компостела. Рюфен прошел пешком более восьмисот километров через Страну Басков, вдоль морского побережья по провинции Кантабрия, миновал поля и горы Астурии и Галисии. В своих путевых заметках он рассказывает, что видел и пережил за долгие недели пути: здесь и описания природы, и уличные сценки, и характеристики спутников автора, и философские размышления.
Балерина в прошлом, а в дальнейшем журналист и балетный критик, Джули Кавана написала великолепную, исчерпывающую биографию Рудольфа Нуреева на основе огромного фактографического, архивного и эпистолярного материала. Она правдиво и одновременно с огромным чувством такта отобразила душу гения на фоне сложнейших поворотов его жизни и борьбы за свое уникальное место в искусстве.
В настоящей книге американский историк, славист и византист Фрэнсис Дворник анализирует события, происходившие в Центральной и Восточной Европе в X–XI вв., когда формировались национальные интересы живших на этих территориях славянских племен. Родившаяся в языческом Риме и с готовностью принятая Римом христианским идея создания в Центральной Европе сильного славянского государства, сравнимого с Германией, оказалась необычно живучей. Ее пытались воплотить Пясты, Пржемыслиды, Люксембурга, Анжуйцы, Ягеллоны и уже в XVII в.
Павел Дмитриевич Брянцев несколько лет преподавал историю в одном из средних учебных заведений и заметил, с каким вниманием ученики слушают объяснения тех отделов русской истории, которые касаются Литвы и ее отношений к Польше и России. Ввиду интереса к этой теме и отсутствия необходимых источников Брянцев решил сам написать историю Литовского государства. Занимался он этим сочинением семь лет: пересмотрел множество источников и пособий, выбрал из них только самые главные и существенные события и соединил их в одну общую картину истории Литовского государства.