Сполошный колокол - [49]

Государь милостиво разрешил дворянину Воронцову-Вельяминову вступить в полк Хованского, и на том прием кончился.

Челобитчиков посадили в возки и отправили во Псков.

А в Москве вскоре и впрямь собрали в поход два стрелецких приказа да три сотни московских дворян и жильцов[18], да послана была грамота в Заонежье, чтоб шли ко Пскову на соединение заонежские драгуны, да велено было изготовиться к походу стрельцам Сумерской волости, Торопца и Великих Лук.

Московский отряд был собран, но послали его не во Псков, а на южную границу. Опасались в Москве набега татар.

Часть вторая Осада

Ждали

Псков готовился к осаде. Гаврила Демидов объявил набор в ополчение.

Ныне все во Пскове были заняты делом. У пообветшалых Петровских ворот поднимали каменную стену, ставя на ней деревянную тарасу — сруб, набитый камнями и землей. Следить за стройкой вызвался Ульян Фадеев. Старался вовсю. Сам бревна таскал, сам камни возил. Да весело, с шутками. Народ в Ульяне души не чаял. Легкий человек.

Заглянули было мужички в винный погреб Собакина, принесли вино на стройку, а Ульян тут как тут.

— Ну нет, — говорит, — какая же от вас, пьяных, работа. Если уж это вино выпить надо, так давайте прибережем его для праздника. Вот как поправим стены да башни да отгоним князя Хованского, тогда и погуляем. Согласны?

— Согласны!

— Все согласны?

— Все!

По рукам ударили — и за дело.

…Чернеца Пахомия и Якова с Болота отправил Гаврила-староста в Печоры. В Печорском монастыре было много пороха и свинца. Монахи там все мастеровитые: латы ковали и копья. Хлебные запасы в монастыре были огромные. Коли станут Печоры за Псков, Хованскому худо придется.

Гаврила-староста разослал по всей Псковской земле верных людей с наказом, чтоб крестьяне хлеб в землю зарывали, а скот гнали в лес. Пусть московские воеводы кормят свои полки чем Бог пошлет.

Грамоты Томила Слепой писал, а печать на те грамоты ставили воеводскую. Под страхом смерти прикладывал к ним руку князь Львов, псковский воевода, а дьяк его от себя приписку писал.

Летели сеи грамотки во все псковские города, и воеводы ослушаться их не смели. Да хоть и ослушаешься, толка никакого. Гдовский воевода Семен Крекшин и рад бы за государя не только постоять, но и смерть принять, да куда там — живота гдовские бунтари воеводу лишить не хотели. Зачем? Пусть живет, добрая душа! Получил Крекшин из Пскова приказ от воеводы Львова присоединиться к мятежу и с радостью ответил, что готов идти против московских бояр, но вот беда: город худ, сидеть в нем в осаде трудно, а хлеба в городе много, и тот хлеб из Гдова, если Пскову нужно, он, Крекшин, готов послать, сколько укажут.

Плакал Семен Крекшин, читая грамоты свои, — ему их показывали, приносили в тюрьму.

Максим Яга по настоянию Гаврилы осмотрел все псковские пушки. Их почистили, принесли к ним ядра и порох, приготовили к бою.

Донат с Прокофием Козой ездили в те дни по монастырям, поднимали братию. Те, что победней, на ком лежала в монастырях вся черная работа, с охотой садились на коня.

Однажды поутру сполошный колокол позвал защитников на стены. К городу, к Варлаамовским воротам, шел большой конный отряд.

Пушкари спешно зарядили пушки, Максим Яга построил в боевой порядок стрельцов. Но воевать не пришлось: слишком беззаботно ехали всадники, и, когда они приблизились на выстрел, псковичи узнали в предводителях конницы Доната и Прошку Козу.

Ворота отворились, и сияющий Донат крикнул Гавриле, который перешел из башни на стену:

— Принимай, староста, воинов!

В отряде было человек сто пеших и две сотни конных. Не малая сила. А тут еще объявил горожанам Гаврила, что города Остров, Изборск и Гдов перешли на сторону Пскова.

Улицы ликовали.

Москва показалась далекой и неопасной. Уже не бояр ругали, а в открытую говорили о том, что Псков-де и самого царя заставит слушать голос всегородних старост. Новгород — трус, сдался Хованскому. Ничего, псковичи Хованского побьют и Трубецкого побьют, коль придет. Тогда хочешь не хочешь государю придется выполнить волю народа. Прищемят псковские воеводы хвост. И дворянству наука.

В тот вечер пришел Гаврила домой. Не может мать на сына век сердиться. Постучался робко. Да, на его счастье, отворила ему Варя. Отворила и обмерла. Ей бы убежать или посторониться хотя бы, так нет — не идут ноги. Стоит, смотрит на него и моргнуть не смеет.

— Добрый тебе вечер, Варвара! — поклонился ей Гаврила.

Тут девушка опомнилась, поклонилась в ответ:

— Добрый вечер, Гаврила Демидов! Заждалась тебя матушка.

А матушка тоже в сени вышла:

— Так уж и заждалась. — А сама поцеловала Гаврилу в лоб и крестом его осенила. — Худой-то! Страшный-то!

— Полноте, матушка! — сорвалось у Вари с губ.

И такая радость от слов этих неудержанных нахлынула на Гаврилу, что и он кинулся головой в прорубь:

— Матушка, благослови!

У матушки глаза на лоб, а Гаврила схватил Варю за руку и опять свое:

— Благослови, матушка!

— Да ты ее-то хотения, висельник ты мой разнесчастный, спросил?

У Вари голова кругом, ноги не держат, коль была бы у Гаврилы рука слабая, упала бы. Да рука у Гаврилы крепкая, и Варе от крепости этой легче стало. И сказала она вдруг, ушам своим не веря: