Сполошный колокол - [50]

— Матушка Пелагея, я за твоим сыном и на виселицу пойду!

Сказала, закрыв глаза, а раскрыла — родная мать стоит. Эх, не того зятька ждала Варина мать. Да такие куролесы творились теперь в жизни, что покорна была купчиха судьбе, противиться не посмела.

Бросились старые женщины в объятия друг другу и давай рыдать. Весь дом сбежался на слезы эти.

Одна Агриппина была спокойна.

— Варя-то замуж выйдет, тесно будет в доме, — сказала. — Нам бы, Гаврила Демидов, в дом нашей тетушки вернуться.

— Будь по-вашему, — согласился Гаврила и спохватился: — Но там Волконский с Дохтуровым под стражей.

— Дом велик, — ответила Агриппина, — а князь нам не помеха. Мы в своих комнатах, на женской половине, жить будем. Да и городу от того облегчение: мы за князем приглядим, стряпать ему будем.

Удивилась Варя словам Агриппины, да ничего не сказала: какие уж тут слова, коль нежданно-негаданно не то что в единый час — в миг единый судьба ее решилась.

Да, Господи, счастливо-то как!

Гаврила, издали любимый, — свой, собственный, родненький.

Пани давно уже оправилась от болезни. И все же это была не прежняя Пани. Все дни просиживала за вышиванием, ждала Доната и радовалась, если он приходил домой засветло. Она часто пела. И песни эти были красивые и грустные.

Однажды она спросила:

— Ты еще любишь меня?

Донат бросился перед нею на колени.

— Верю!

Пани засмеялась, забросила пяльцы и, поблескивая глазами, как дикий зверек, стала говорить ему:

— Донат, я всего боюсь. За себя и за тебя. Ты дал мне любовь, и я теперь всем довольна. Раньше мне хотелось иметь богатства, раньше мне хотелось владеть всем миром, мне хотелось, чтобы люди жили так, как велю им жить я. Женщинам отказано вершить судьбы мира, но женщины подчиняют своей воле мужей, и мужья правят государствами так, как желают того сильные люди моего слабого пола… Донат, у меня есть в Польше маленький хутор. Я хочу туда, где родилась, я хочу быть матерью, женой, женщиной. Донат, бежим из Пскова.

Донат засмеялся:

— Что с тобой? Зачем нам бежать? Ты пойми, я за какие-то три месяца из простого стрельца стал пятидесятником. Клянусь тебе, Елена, буду полковником, дворянином, воеводой, я достигну боярства. Я буду великим воином, а ты будешь моей женой.

— Русь — коварная страна. Здесь и вправду можно добиться всех степеней, но здесь можно и погибнуть.

— Пани, у меня в руках птица-удача. Меня не убьют в бою и не казнят невинно. Я выберусь сухим из любой воды… Пани, я клянусь тебе, у меня в Москве будут хоромы. А тебе я построю замок в той самой деревушке, где ты родилась.

— Ты опять называешь меня Пани. Так странно было услышать свое имя. Но скажи мне, Донат, кому ты все-таки служишь?

— Пскову!

— Но Псков — мятежный город. Скоро он падет. И вам всем не избежать опалы государя.

— Но ведь ты дружна с Ординым-Нащокиным.

— А что мы для него сделали? Я умоляю тебя, Донат, если подвернется случай, выполни какой-либо пустячок, и он не забудет нас.

— Все будет хорошо! Я удачник, Пани! Тот, кто удачлив, тому не надо ни ума, ни силы. А я, Пани, и удачлив, и умен, и у меня много сил…

— Ты хвальбишка!

— Пани, ставь вино — долой печаль!

— Вина нет, — вздохнула Пани, — оно иссякло, как и деньги.

— Нет денег? — Донат небрежно снял свой пояс и положил его перед Пани. — Дарю тебе, моя любимая. Пусть заботы не касаются твоих ланит.

Пояс был еще полон эльзасских талеров, и Пани глядела на Доната, прикусив губку: «Ах, как не прост этот счастливый болтунишка».

Встретили

Донат лежал на спине, голова на бугорочке, грудь нараспашку, ноги босые. Пальцами ног поигрывал — Боже ты мой, как соскучилось тело по свободе за зиму, как хорошо вот этак, ни о чем не думая, пятками в землю, пальцами в небо!

Солнце не в помеху — само ласкается, трется о щеку, как голубок прирученный. Ветер кузнечиком. Вспрыгнет на нос, на одной ножке постоит, в ноздрях пощекочет горьким травяным духом, и глядь — уже на лбу. Подует, как на кипяток, тронет волосы, словно белка хвостиком махнет — и такое чудное спокойствие по всему телу, словно сам стал весенней землей, а в тебе, в недрах твоих, ручьи текут полные, добрые, не ради озорства — ради всеобщей земной благодати.

Глядел Донат в небо. Уж такая синь — закроешь глаза, а все равно сине. Ну и, конечно, повернулся Донат на бок — в сон потянуло. Ухом коснулся земли, а земля гудит, будто улей в ней. И вдруг через пчелиный тот гул — лошадиный топот. Зябко стало.

Лежал Донат за изгородью. Вокруг Пскова деревеньки малые кучками, как опята. То холм усыпят избами, то низинку. То к лесу прижмутся, то на поле выскочат. В такой вот деревеньке и стоял с тридцатью молодцами новоприборный пятидесятник. Царь таковым чином пока что не пожаловал Доната, зато Гаврила Демидов повеличал.

Князь Хованский был уже близко. И Псков готовил ему встречу.

Земля не обманула Доната. К овечьему загону, под забором которого он лежал, прискакал всадник:

— Показались!

Донат недовольно хмыкнул, потянулся, сел. Стрельцы, прослышав о том, что войска Хованского близко, прибежали к своему пятидесятнику, как цыплята к наседке. Донат, скрывая от людей волнение, тщательно завернул ноги портянками, не торопясь натянул сапоги и, все еще сидя на земле, посмотрел на гонца: