Сполошный колокол - [31]

Один Томила Слепой не унимался. Писал он тайные грамоты в Новгород, Гдов, Остров, Опочку, в Печерский монастырь — звал города подниматься, стоять заодно.

Донат в эти дни был влюблен, любим и счастлив.

По утрам он зажигал в подвале свечи и учился у пана Гулыги тайнам, которые хранила холодная, как лед, серебряная сабля.

Пан Гулыга расшевелил Доната. Скованность ушла, и с каждым днем все легче сжимал тот рукоятку. И о копье не забывал учитель, и скоро ученик владел оружием этим уверенней того, кто учил.

Служба у Доната шла превосходно.

Воевода, помня, как перед толпами, не дрогнув, сей грозный мальчик руку положил на саблю, готовый послать коня на яростных людей, дал первый чин стрельцу. Теперь Донат был десятником.

Вчерашние друзья смотрели на это возвышение косо. Всего как две недели в стрельцы поверстан — и сразу чин. От обиды собирались пощупать кости парню в уголке укромном, но за Доната стеной стоял Коза. Поворчали стрельцы и простили Донату его успех. И, право, грешно на парня сердиться было: открыт душой, на кошелек не жаден, всегда готов помочь. Подать, принять — за службу не считает. И чин его нимало не испортил. Не накричит. Всегда и всем доволен. А главное, что примирило с возвышением мальчишки, — разумен и на учение первый.

Вздрогнул воздух, качнулась твердь земная — ухнули колокола града Пскова, созывая людей на всеобщий суд. То приехал из Москвы гонец Арцыбашев, то приехали из Новгорода люди Томилы Слепого, бывшие там неявно, то пришла новая гроза. Новгород восстал!

Случилось в Новгороде все так же, как во Пскове. Был у них немец с казной, датский посланник Граб, был купец Семен Стоянов, который вывозил за рубеж хлеб и мясо, был увещеватель митрополит Никон, любимый царем пастырь.

Но в Новгороде люди были злее.

Посланника при всех хлестали по щекам, дворы Стоянова и прочих знаменитейших гостей разграбили, Никона ударили ослопом в грудь, камнями били, и, чуя смерть близкую, весь вспухший, с синим от ушибов животом, митрополит соборовался маслом.

О бунте в Новгороде рассказывали псковичам люди Томилы Слепого. Известие криком радостным приняли на Троицкой площади. Но были и дурные вести. На дщане, к великому для Пскова изумлению, явился Юшка Щербаков с лицом, заплывшим от побоев.

— Я, ваш челобитчик, — рассказал он горожанам, — все эти дни сидел в тюрьме новгородской.

— Как! — ахнула площадь.

— Окольничий князь Хилков, новгородский воевода, перенял нас, ваших челобитчиков, и всячески бесчестил. Нас били и пытали.

— Смерть Хилкову! — крикнул Томила.

— Потом Сысойку и Прохора за крепкими приставами Хилков отправил в Москву, а меня, Юшку, бросил, бивши кнутами, в тюрьму. Да недолго тешился князь. Новгород восстал, и княже схоронился в крестовой палате у митрополита. Его нашли, и сказано ему было: «Зачем ты от нас бегаешь, окольничий? Нам до тебя дела нет, а если до тебя дело будет, то ты никуда от нас не уйдешь!»

— За бесчестье челобитчика есть дело Пскову до окольничего! — снова крикнул Томила Слепой.

А Юшка-сапожник продолжал:

— Слышал я в тюрьме: бояре продали шведам Псков и Новгород. Богатым людям велено курить безъявочно вино и меды ставить, чтоб тем вином и медами на Христов день поить маломочных людишек допьяна. И на пьяных людей придут под Новгород и Псков шведы, а на подмогу им из Москвы с огромным войском нагрянет царский боярин, проклятый Борис Иванович Морозов!

Криком зашлась Троицкая площадь. Все взоры устремились на московского гонца Арцыбашева.

Сам Томила Слепой принял его грамоту и осмотрел. И, осмотрев, поднял грамоту над головой, показывая пароду:

— Грамота сия воровская!

— Что ты врешь! — закричал гневно Арцыбашев.

Томила поднес грамоту к глазам Арцыбашева:

— Где печать?

— Я послан государем в Новгород и во Псков. Печать сломал окольничий князь Хилков.

— А куда подевалась приписка дьяка с грамоты?

— Меня посылали спешно! — все еще кричал возмущенно Арцыбашев. — Вы прочитайте грамоту. Вы не хотите отдавать хлеб, так про то и государь пишет вам. Государь царь и великий князь Алексей Михайлович приказал впредь в Новгороде и Пскове хлеба на его государево имя не закупать!

Но никто уже не верил Арцыбашеву.

— Боярская та грамота! — вспрыгнул на дщан Прокофий Коза. — Нас споить хотят, чтоб города под немцев отдать! Слыхали, Юшка-то сапожник что говорил? А грамотой нам глаза отводят. Обыскать боярского лазутчика!

Арцыбашева обыскали, нашли при нем еще три грамотки. Одну — для Логина Нумменса от гостя[14] Стоянова о каких-то золотых.

— Пытать немца! — крикнула толпа.

И Прошка Коза тут же направился на подворье Светогорского монастыря за несчастным Нумменсом.

Вторая грамотка — от того же Стоянова к сестре своей Афросинье, жене Федора Емельянова.

В третьей грамотке князь Хилков спрашивал о здоровье архиепископа Макария.

— Это Макарий писал князю, чтоб задержал он челобитчиков! — догадался Томила Слепой.

Было бы сказано.

Вновь трезвонил сполошный колокол, толпа бросилась к Надолбину монастырю, где Макарий служил обедню в церкви Алексея — Божьего человека по случаю государева ангела.

Макарий знал, что у псковичей объявилось к нему дело. Звон сполошного колокола, рев толпы проникал сквозь стены. Верные слуги Макария, бывшие на площади, в страхе прибежали в храм и шепнули архиепискому: спасайся!