Сполошный колокол - [29]

— Хорошо! — обрадовался Ордин-Нащокин.

— Пани велела также передать, что воевода Собакин послал в Москву гонца.

Афанасий Лаврентьевич так и подскочил. Выбежал из комнаты:

— Лошадей!

Вернулся к пану Гулыге. Достал из ларчика мешочек с деньгами.

— За службу! — пронзительно посмотрел пану в глаза. — Это задаток!

Пан Гулыга поклонился.

— Передай Пани: о заводчиках беспорядков нужно знать все! Нужно знать их всех и всё о них.

Пан Гулыга повторил слова Ордина-Нащокина.

— Будет исполнено.

— Прощай. Дай Бог вам удачи!

Проводил Гулыгу до дверей. Бросился к ларчику. Рассовал по карманам деньги. Не прощаясь, не приказывая, не наказывая, отмахнувшись от узелка с едой, накинул на парадную шубу тулуп, побежал на конюшню.

Конюх едва овса успел в санки бросить.

— Гони! Лошадей не жалеть!

Валдайские бугры, катившиеся волнами от Крестов до Твери, под вечер заголубели нежно, будто яички скворчиные.

Ордин-Нащокин знал: из яичка может вылупиться счастье. А потому, высовываясь из возка, заглядывал мимо ямского охотника, поверх дуги — вдаль. Леса, леса… Когда же городишко Валдай?

С горы — сердце мрет. Как в пропасть снежную: дна не видать. Ямщик лошадей держит. Дай слабинку — понесут. Кувырнешься — костей не соберешь. А на гору — как на небо. Ползком, ползком. Лошади не железные. Им отдых нужен.

Ордин-Нащокин покопался в тайном кармашке под полою шубы. Нащупал полуполтину.

— Охотник!

Обернулся:

— Что тебе, барин?

— Держи!

Не малые деньги. Торопится барин-то. Деньги ямщик взял. Гикнул, махнул по тройке кнутом. Рванули, вынесли на гору. А под гору — трусцой.

— Охотник!

— Что тебе, барин?

Ордин-Нащокин положил мужику рубль серебряный прямо на ладонь.

Ого, как барин спешит!

Ямщик отпустил вожжи: была не была.

Гривы вьются, лес впригибочку.

— Держись, барин! Авось не разобьемся!

Вот и Валдай. Огоньки уж затеплились в избах. Вышел смотритель. Глянул на крытых инеем лошадей, присвистнул, на охотника глаза вытаращил. Ордин-Нащокин к нему:

— Лошадей!

— Не могу, ваша милость! Свежие лошади гонцу от псковского воеводы к царю заложены.

Афанасий Лаврентьевич руку в потайной карман. Три рубля в руке!

— Держи!

Смотритель обомлел от щедрости: годовое жалованье.

— Шкуру спустят с меня! — И рукой махнул: — Езжай, господин хороший!

Помчались.

Сердце у Афанасия Лаврентьевича прыгало, как снегирь на ветке. Обошел гонца. Слава Богу, догнал и обошел. Ну, матушка-Москва, жди вестей от человека разумного, от самого Ордина-Нащокина. Охотник добрый попался, стелятся лошади. И никому невдомек, что мчит в Москву не захудалый дворянин, а мудрый правитель государства Российского. Будущий.

Москва задумалась

В день рождения, десятого марта, поздравили Алексея Михайловича смутной весточкой, будто бы во Пскове гиль, будто бы воры перехватили Нумменса, везшего шведской королеве Кристине казну. Вместо праздника — тяжкая забота. Три ночи государь не спал. Молился, требовал от думного дьяка Алмаза Иванова точных известий. Известий не было, а слухи куда как страшны.

Пришел Алмаз Иванов к государю с вопросом, сообщать ли шведскому посланнику де Родосу о случившемся, а государь сам к нему с тем же.

— Как же Родосу о гиле теперь сказать? Родос для казны большую охрану просил, а мы ему отвечали в гордыне — зачем-де охрана, в стране спокойствие…

— Государь, пока не будет гонца от Собакина, говорить Родосу о гиле нельзя. Напугаем. Сообщит он своей королеве о надругательстве над Нумменсом, а королева, не дай Бог, пошлет для охраны своих послов войско…

— Молчать нужно, успокаивать Родоса! — решил государь. — И чтоб никаких слухов до него не дошло! Людишки-то на Москве прослышали о Пскове?

Алмаз Иванов опустил голову:

— Разное болтают, государь!

— Болтунов на цепь! — вскочил Алексей Михайлович, к окошку подбежал: померещилось ему что-то зловещее.

Окно было заморожено. Узор затейлив, игрист. Не знать бы ни о чем.

Нехорошее вспоминалось. Вспоминалось, как толпа два года назад схватила за узду его лошадь и потребовала выдать с головою притеснителей — бояр. Вспоминалось, как пылала Москва: горели Петровка, Дмитровка, Тверская, Никитская, Арбат, Чертолье, посады. Вспоминалось, как стоял он сам во время крестного хода перед толпой и униженно выпрашивал у нее жизнь дорогого человека, учителя своего и свояка Бориса Ивановича Морозова. А ну как опять встрепенется Москва, Псковом взбаламученная?

Алмаз Иванов, глядя на государя, не решался подступить к нему с другими важными делами. И вдруг один из его дьяков подошел к нему и шепнул что-то. Государь слухмен был:

— Гонец? Зовите его ко мне!

— Приехал с известием дворянин Ордин-Нащокин, — радостно сообщил государю Алмаз Иванов.

Афанасия Лаврентьевича ввели к государю. Повалился в ноги.

— Вставай и рассказывай, — сказал государь спокойно.

Алмаз Иванов глянул на государя и подивился происшедшей на глазах перемене. Царь сидел по-царски. Лицо серьезное, важное, на губах приветливая улыбка.

— Государь! — сказал Ордин-Нащокин, и голос его прервался. — Мой государь, если до тебя дошли слухи, что во Пскове гиль, это правда! Но Псков верен тебе, государь мой! Во Пскове много людей, готовых оружием наказать чернь. Люди эти пока таятся… Воевода Собакин упустил время, когда искру бунта можно было погасить легко. Теперь воевода бессилен. Он потерял власть.