Сполохи - [33]

В древнем Египте жрецы молились ночь напролет, во вселенской скорби упрашивали богов вернуть людям солнце. Подсознательно жрецы понимали, что солнце все равно взойдет поутру. Понимали, но не хотели себе в этом сознаться.

Нечто похожее случалось последнее время и с ней. Она совсем потеряла голову. Полгода она прожила одними эмоциями. Крадучись, бегала из своего подъезда в соседний, и все видели это, кроме отца.

Но разве ж я не вправе, разве ж я совсем не вправе?.. И почему жизнь без оглядки предосудительна вчистую?..

В душе ее, в мыслях был какой-то сумбур. Но она знала, что скажет отец. Едва она щелкнет замком, как он выйдет в прихожую, в мятой ночной пижаме и старых шлепанцах, простоволосый, большой, очень домашний, теплый. И — прямолинейный.

«Я так и знал», — скажет он хмуро, скользнув взглядом по чемодану и испытующе поглядев ей в лицо.

«Что ты знал, папа?» — пролепечет она.

«Погоди, не раздевайся, — упредит он ее. — Присядь на минуту в кресло… Мне, в общем-то, не часто выпадал случай быть недовольным тобою… — Так, может быть, скажет он потом. — Но однажды — ты помнишь? — ты явилась домой босиком, в одном платьице: завела цыганку в первое попавшееся парадное, сняла с себя комбинашку, сбросила туфли — поделилась с сестрой… Взбалмошность, напускная экзальтация — эта юношеская болезнь коснулась в свое время и тебя».

«К чему ты это вспоминаешь, папа?»

«К тому, что все эти твои штучки — для восторженных юнцов!.. Дитя еще на свет не появилось, а уже без отца!..»

Двух мнений на этот счет у него сейчас не будет.

Не меньше часа провела Люда на скамье. Она видела, как погас свет в кабинете отца, но потом вспыхнул вновь, правда, ненадолго. Видела окна Бронислава, его тень в окнах. На минуту он раздвинул плотные шторы и постоял, присматриваясь и прислушиваясь к ночи.

Наконец она встала и медленно пошла в дом, который, как ей казалось, только что покинула навсегда.

— Меня прогнал отец, — тихо сказала Люда.

— О, господи! — дрожащим голосом произнес Бронислав, взял ее холодные руки в свои. — Сколько я передумал за этот час, сколько пережил…

Настала осень. Постепенно страсти вокруг крахмалистых сортов улеглись. Выводы комиссии, которую возглавляли Значонок и Капранов, в конечном счете были однозначными.

В один из таких спокойных дней начала октября в кабинет Капранова пришел газетчик. Капранов поначалу отвечал интервьюеру охотно. И все же где-то рядом стояла усталость.

— Франц Иосифович, поговаривают, что крахмалистым будет открыта самая широкая дорога…

— Да. Мы пошли на изменение системы закупок. К нашим рекомендациям уже прислушались в Эстонии. С будущего года там тоже будут платить за крахмал.

— А что с нашумевшим «шапчицким»?

— Сорт пойдет только по хозяйствам, специализирующимся на технических культурах. Да и то немногим.

— Но ведь совсем недавно о нем говорили как о супергиганте.

— Он сделал свое дело, не успев родиться. — Капранов невесело улыбнулся своим мыслям.

— Простите, не понял… Да, вот еще что! Это, может, и не совсем тактично, — все не унимался газетчик, ах, настырный малый, — но ведь во всяком деле приходится преодолевать канцелярские рогатки, всегда находятся ортодоксы. Для читателей газеты, сами понимаете, — это такая изюминка…

Капранов слушал газетчика невнимательно. Молод ты еще, мой мальчик, думал он, усмехаясь про себя, ортодоксов ему подавай, изюминку. Капранов думал о проступках, которые подчас определяют твою дальнейшую жизнь и о которых потом всегда жалеешь, если хватает мужества вспоминать о них. Капранов думал о том, что мы склонны прощать себе чаще, чем другим, но все же — есть же и здесь какие-то пределы. Капранов думал о том далеком послевоенном годе, когда он, молодой биолог, работал на станции у Значонка. Капранов подводил итоги.

Сотрудники станции жили собственным миром. Странные полемики о хромосомах развивались в стороне.

Но, получив однажды почту и бегло просмотрев ее, взволнованный Значонок спросил лаборантку:

— Где Франц Иосифович?

— На «Земле Франца-Иосифа», — ответила лаборантка — так в шутку назывался капрановский участок. Даже табличка стояла.

Иван Терентьевич, прихватив газеты и журналы, поспешил к своему молодому коллеге.

Он пошел ко мне, вспоминал Капранов.

— Мольеровские герои продолжают настаивать на яичнице из гвоздей, но как? Ты посмотри: «Стоит ли искать причину заболеваний в никому неведомых (да и существующих ли в природе?) вирусах? Передовики науки успешно борются с болезнями растений благодаря хорошим методам воспитания их. А если вы, лжеученые, нашли вирусы, поезжайте работать на стерильную Луну!..» — Значонок задыхался. — А это — из полиплоидной гречихи Жебрака они предлагают сварить кашу и выбросить воробьям!

— Это уже не спор, Иван Терентьевич, — сказал я, — это — война. Война генов с «генами непорядочности», это — битва за науку.

— Франц, мы обязаны выступить в печати. Мы не смеем больше отсиживаться здесь.

Статью писали остаток дня и весь вечер.

«История генетики — это повесть о точнейших, кропотливейших исследованиях многих поколений ученых… Противники генетики присваивают себе открытия американских фермеров, сделанные еще до гражданской войны в США. Причем работы ведутся на том же примитивном уровне… Нынешними «яровизаторами» делается попытка зачеркнуть коллективный труд лучших биологов Земли, объявить целую отрасль современного знания лженаукой, и генетике, завоевавшей мир, противопоставить вульгарную в научном и философском отношении отсебятину… Противники генетики выступают со старым антидарвинским хламом, и если они отдают себе в этом отчет, то их поведение можно объяснить только личными фенотипическими качествами…» Ну и так далее, в этом же духе.