Сполохи - [31]

Борейко снова был небрит — щетина, наверное, была для него такой же деталью лица, как, скажем, нос, уши.

Лошадка, поравнявшись со Значонком и Кучинским, остановилась. Лошадка знала, что это нейдет вразрез с желанием хозяина, напротив.

— Привитанне! — сказал Борейко.

— Привитанне! — в один голос сказали Значонок и Кучинский.

— Послали за огурцами… иху махолку! — широко улыбаясь, доложил Борейко. — У нас кажуть, что вы — великий человек, — обратился к Значонку, — книжки пишете. Это ж что — вы у нас теперь вместо Янки Купалы?

Значонок и Кучинский от души рассмеялись.

— Нет, не вместо Купалы, — сказал Иван Терентьевич. — Сам по себе, как любой человек.

— Каб они мерзлым собаком подавились, каб он в животе оттаивал да и гавкал! — весело ругнулся Борейко. — Кося! — обратился к коню: — Поехали, как сказал Гагарин.

Да недалеко они уехали: шли бабы дорогой, и пришлось остановиться вновь, кое-что выяснить. Например, это правда, что ханжа — китайская водка?

Уже прошло несколько времени, как Кучинский заметил в дали поля «Волгу» и две фигурки перед ней. Фигурки перемещались, а вслед за ними медленно, как на похоронах, двигалась «Волга». Вот эти двое сели в машину, подъехали поближе на полверсты, пошли шагом — картошку, что ли, они там осматривали. Сзади в нескольких метрах все так же почтительно держалась «Волга».

— Не человек для машины, а машина для человека, — сказал Значонок. За лобовым стеклом мелькнуло лицо шофера.

— Никак Горохов и Дровосек к нам пожаловали, — присвистнул Кучинский. — И сошлись они во чистом поле, рать на рать, — пробормотал он.

— Ты тоже днями-ночами не спишь, по полям бегаешь? Молодец! — пожал Кучинскому руку Горохов. Интересный, однако, смысл несло это слово «тоже».

— А мне, Юлий, пришлось тогда два обеда есть, — пожаловался Дровосек.

— Ничего. Чучковская чайная кормит качественной картошкой.

— Ладно тебе, братка, лихо с ней, с картошкой, — махнул рукой Дровосек, — ругаться не хочется. — Видать, разморило его солнышко, эта летняя благодать.

— Ругаться будем осенью, — миролюбиво заключил Горохов. Поля «Партизана» ему определенно понравились: под монастырь не подведут. Что-то свое держал Горохов на уме.

Значонок держался в стороне. Горохов и Дровосек поздоровались с ним легким кивком.

Легким кивком и ответили.

— Что ж это вы: приехали в «Партизан», а председателю «Партизана» — ни гу-гу? — сказал Кучинский.

— А чтоб начальству ботву не подсунул! Как Потемкин — деревни императрице. Знаем мы тебя!.. Вот что, Юлий Петрович, — уже строго продолжал Горохов, — сегодня меня предупредили, чтоб мы должным образом подготовились к встрече комиссии…

— Кабана заколоть, запастись «столичной» и «саперави»?

— Вечно ты со своими хохмочками, — поморщился Горохов. — Пора бы стать трошки посерьезней.

Кучинский стал весь внимание, он готов был вслед за Гороховым уважать грядущую комиссию.

— Комиссия будет высокой, ты понял, Кучинский?

Кучинский понял.

— И ее не проведешь: приедут министры, известные ученые, даже какой-то академик. — Горохов вопросительно взглянул на Дровосека.

— Значонок, — подсказал тот.

— Значонок, — повторил Горохов.

— Делать ему нечего, — проворчал Кучинский. — Сидел бы в кабинете в своей пыльной шапочке, глядел бы в микроскоп.

— Ну, это не наше дело. Нам выпала большая честь. Назвали вот его колхоз, — кивок в сторону Дровосека, — и твой. Как лучшие в районе, области.

— Во многом похожие и во многом несхожие, — улыбнулся Дровосек.

— Словом, его — тонны, а твой — крахмал.

— И средняя температура больных по госпиталю будет нормальной, — вставил Иван Терентьевич.

— Возможно, — коротко согласился Горохов.

— Жизнь слагается из противоречий, — сказал Кучинский. — Председатель Мао учит, что левая рука — слева, а правая — справа, и поэтому руки всегда пребывают в противоречии. Аналогично: пол — внизу, а потолок — вверху…

Горохов вздохнул: положительно Кучинский был неисправим.

— Времени у нас в обрез, — сказал он. — Подумай, Юлий Петрович, какие поля показать комиссии. Я доверяю тебе.

— А доверием начальства надо гордиться, — тихо сказал Иван Терентьевич.

— Кажется, этот товарищ… — показал Горохов на него.

— Бульбяник, — кротко представился Иван Терентьевич.

— Товарищ Бульбяник не знаком с таким понятием, как субординация. — И сел в машину, — Тебя подвезти? — спросил он Кучинского.

— Не стоит, — ответил Кучинский.

А вечером, когда на занавесках светящихся окон проступили силуэты Кучинского и Валентины, Иван Терентьевич сидел с Димкой на крыльце. Пели свою песнь комары.

Не знаю, что там произошло между Иваном Терентьевичем и Димкой, хотя и нетрудно предположить, что покорил, наверное, старик мальчишеское сердце добротой и участием, деликатной ненавязчивостью, — не знаю, что произошло, только был это не знакомый нам Димка, чеховский «злой мальчик», ушедший в себя человек двенадцати лет от роду, а живой мальчишка, знаток рыб, грибов, зеленого гороха и морковки из колхозного огорода, футболист, велосипедист, легкоатлет, тяжелоатлет, пловец, ныряльщик «ласточкой» и «солдатиком», ценитель хоккея, кроликовод, хвастун, скромница, киношник, телезритель, искусный мастер по «самопалам» и проч., и проч.