Сполохи - [29]

Всякий день несет перемены в природе. Поднимаются травы, цветут кипрей и зверобой, отцветают шалфеи и нивянки; в молодом широколиственном лесу, что растет по крутой террасе реки, в зарослях кленов, дубов, орешника и бересклета, присматривается к миру птичья молодь, разное мелкое юное зверье, от землеройки до лисицы.

Цветы, занимающие поле сразу за околицей, открываются ночью, они приветствуют сырую прохладу, ловят шорохи, брех собак, различают голоса петухов — цветы слушают ночь. В полнолуние и жаворонковой ранью видно, какой они удивительной синевы. Потом, в час зябкого рассвета, цветы на глазах наполняются голубизною. Это цветет лен.

А время цветения жита?.. а клеверов?.. а картошки?!

И душою овладевает благодаренье неизвестно к кому и отчего, дух захватывает, сердце бухает, и с его ударами поднимается толчками над раздольной поймой доброе солнышко.

Стоит только увидеть это — цветущее поле, круто падающий к пойме лес, заливные луга в тумане и росах, — стоит всего лишь раз увидеть все это в косых лучах восходящего солнца, чтобы понять, что ты живешь на земле.

Будет осень. Будет тяжело и нерушимо лежать у горизонта река. Поля будут убраны, на колхозный двор притянут «Беларуси», усталую, с выплавленными подшипниками и разорванными передачами картофелеуборочную технику. На лесных пеньках с легким сердцем поселятся веснушчатые опенки. Разверзнутся хляби небесные. По опавшей листве будет видно, как бежали с кручи потоки воды. Будет сыпать крупа, дуть стылый ветер, играть метелица. Все это будет — вот и дай-то бог.

Без майки, в сандалиях на босу ногу полоскался этим утром Кучинский у кадки со свежей водой. И любо-дорого было глядеть на него — столько в нем было неистребимой радости и здоровья.

Кучевые редкие облака, заросшие кувшинками старицы в лугах, плеск плотвы и красноперки в дымной воде, удар леща на реке, росные травы и женщины, идущие через них, подоткнув подолы, лесные черничники, рябчик в березах, крик петуха, бусел на стрехе — первый философ этой земли, крапива у забора, могучая, как конопля, боровой гриб меж елок и папоротников — еще один мудрец-отшельник, летняя теплынь, вчерашний сеновал и Юлий Кучинский составляли в это утро единое целое.

А ведь ночь провел без сна, просидел у костра со Значонком, потом гнал «газик» сотню верст до Чучкова.

Теперь же предстояло объехать до наряда, до семи утра, бригады.

Кучинский полоскался у кадки, ополаскивался у рукомойника, говорил восторженное «бр-р…», распевал простенькую песню: «Начто бабе огород, коли баба стара…»

Милая душа Кучинский! — да в огороде и впрямь баба, Валя Стельмашонок, собирает к столу мокрые огурцы, и боковым зрением ты видишь ее крепкие ноги, но не видишь мокрых глаз (конечно, — между нами говоря, — дело это обычное, но все же…).

А между тем ночь у Вали была тоже бессонной. Валя все ждала: вот блеснет далекий свет в окошке и она будет гадать — зарница это или нет, она будет твердить себе: «Зарница, конечно, зарница… Разве ты не видишь, дурочка?..», она будет твердить себе это, радуясь лучу, полоснувшему по потолку; потом послышится покойное урчание мотора, вот стихнет, все погрузится вновь в темень, калитка скрипнет, легкие шаги — и она встанет, нет, она прежде встанет, дверь откроет, впрочем, дверь не заперта, встретит у порога: «Да, я дрожу, мой милый, я в одной рубашке, а тут еще бретелька съехала, мне зябко — и я дрожу».

Но он приехал поздно. Словно бы забыл о ней. Что с того, что ему пришлось выпить рюмку, что ГАИ проводит месячник по безопасности движения и он не рискнул ехать прямо из-за стола, что он не мог в конце концов оставить старика одного?..

Мой миленок — издивленок,

Издивлюшечка моя.

Притворялся, издивлялся

На коленях у меня.

С полотенцем на шее Кучинский пошел к себе одеваться. И в полуботинке нашел вдруг новую «листовку»: «Валентина — си, Кучинский — ноу!»

— Что за демонстрации трудящихся, — в замешательстве пробормотал он. — «Знак Зорро», «Черная метка»… — Взглянул на спящего в соседней комнате Димку. — Вот хорек! — в сердцах добавил он.

— Юлий Петрович, завтракать, — позвала с веранды Валя.

Завтракали молча и вели молчаливый диалог.

«Ну что?.. что?.. что?..» — спросила глазами Валя.

«Листовку, знаешь, нашел».

«Ты не торопился…»

«Ну как не торопился…»

«Не спорь: ты не торопился. И не сердись, но мне нет никакого дела до твоей ГАИ. И я знала, я всю ночь знала, как тебе было плохо.

Ночью стояла высокая луна, но несколько раз занимался дождик.

Не вздумай смеяться — я расскажу одну историю. О том…»

«…как у попа была собака?»

«Да. Только не у попа, а у нас. Не надо смеяться, я предупреждала тебя. Стань хоть ненадолго послушным и серьезным, чего тебе стоит, ты же умница.

В сорок седьмом году мой отец по вербовке уехал в Донбасс. Писал он редко, но вдруг писем не стало совсем, а наша собака отказалась от еды. Она лежала в будке и тоскливо глядела перед собой красными глазами. Я видела, как порою по ее телу проходила дрожь. Потом она пропала на день-два. Позднее мы узнали, что она бегала в местечко, чтоб покусать вербовщика. А вскоре она издохла. И лишь потом папины товарищи сообщили нам, что месяц назад — когда все это и случилось с собакой — его засыпало в лаве…