Сполохи - [28]

Не обязательно было знать об отношениях между всеми этими людьми, чтобы догадаться, что здесь произошло. «М-да, — сказал себе Кучинский. — Дед надулся, Люда отпаивает Бронислава кофе — небось ввязался в разговор о картошке. Так что запрягайся, брат».

Но как назло, ни веселая история, ни какой-нибудь задрипанный анекдотец не приходили ему на ум.

Вертелась в голове какая-то дребедень — о том, как вороне где-то бог послал кусочек сыру и тут случилась лиса. «Дудки! — подумала ворона. — Я тебе не крыловская ворона». И сунула сыр под крыло. Сидит, ждет. Но и лиса оказалась не крыловской. «Я ведь чего к тебе бежала, — сказала она, — я ведь чего тебе хотела сказать… Я ведь все о том, что поставят, поставят нынче крест на «палачанском». — «Ах!» — всплеснула крыльями ворона.

Не к месту была эта басенка.

С Капрановым он не был прежде знаком, а тут оказался соседом по столу.

— Какие у вас виды на урожай? — спросил его Капранов.

— Хорошие.

— Сколько дней кладете на уборку зерновых?

— Десять.

Капранов с интересом взглянул на Юлия: это были очень сжатые сроки. Хотя генеральный конструктор зерноуборочных машин Изаксон и доказал, что имеющейся в стране техникой можно убрать весь урожай хлеба за 54 часа непрерывной работы, уборочная в хозяйствах обычно затягивается до месяца, — по различным причинам комбайны простаивают две трети сменного времени.

— Мы составили почасовой график работы машин. На каждом комбайне — два комбайнера и два помощника. Люди будут сменять друг друга каждые четыре часа. Горячее питание, отдых — все будет на месте, в благоустроенных вагончиках.

— Дай-то бог выдюжить, — сказал Капранов и, помолчав, добавил: — Вы не будете против, если на уборочную мы пришлем к вам наших специалистов и забияк, боевых ребят из республиканских газет, с телевидения?

— Пожалуйста.

— Ведь только на том, что мы несвоевременно убираем хлеб, мы теряем на каждом гектаре до семи центнеров… Впрочем, я приеду к вам прежде журналистов — по всей вероятности, именно в «Партизане» в скором времени будет работать комиссия по картошке.

— По настоянию отца?

Капранов кивнул.

— Которого полка? — намеренно невпопад встрял Бронислав, тщетно прислушивающийся к этому разговору.

Хмель оставлял его. Но после всего, что произошло, продолжать роль подвыпившего простофили было удобнее.

— Или поедем к Мироновичу в Любань. Но у вас интереснее — под боком Дровосек. Я позвоню заранее — придется подготовить всю колхозную отчетность по картофелю.

— Она давно готова. Отец ею пользовался, и не раз.

— Тем лучше.

— Где-то там у вас ходит ходатайство нашего правления о разрешении строительства в «Партизане» завода овощных консервов… — Кучинский уже не мог упустить свой шанс.

Капранов склонил голову в знак согласия: да, такая бумага есть.

— Которого года? — опять дурашливо подал голос Бронислав.

— Тс-с, новоявленный Чертокуцкий, — сказал ему Кучинский. — Я понимаю, что получить разрешение непросто. Однако давайте обратимся к математике, мысль которой всегда свободна, посчитаем на пальцах: с теплицами и орошением мы будем получать с гектара овощей восемьсот рублей прибыли. С вводом завода — за полторы тысячи. Не надо забывать, что наш городской потребитель — в ста верстах с гаком. Зеленый горошек, который мы отправляем в город на консервирование, в пути превращается в желтый.

— Я обещаю вам всяческое содействие, — просто сказал Капранов.

Алик сбегал за своим японским магнитофоном, пустил веселые бобины в ход. «Пойдем пошляемся», — пели американские мальчики из ансамбля «Свинцовый дирижабль».

— Пойдем пошляемся, — сказал Иван Терентьевич Кучинскому.

Небо было бело-синим, в проступающих изящных звездочках, лес был черен — а он почти вплотную подходил к поселку НИИ.

Мягкая тропа скрадывала шаги. Лишь изредка щелкал под ногою сучок или сухо шуршали сосновые шишки. Шоссе доносило гул машин.

— Люда, как писал Наталье Гончаровой ее великий муж, брюхата, — уронил наконец Значонок.

— Я знаю, — отвечал Кучинский.

Разожгли маленький костер, чтоб погрелась душа, когда к ним вышла Люда.

— Теперь все мы будем носить разные фамилии, — пожаловался ей Иван Терентьевич.

Потом, глядя на огонь, Кучинский тихо пел, и Люда подпевала. Это была печальная песня о предсмертном прощании с миром человека, юность которого пришлась на войну. «И не вечная память, не слава — только черный разорванный дым, да еще беспощадное право оставаться всегда молодым».

И все пропало для Ивана Терентьевича, все, кроме этой песни и пламени костра, и встал перед глазами холодный сырой лес-долгомошник в синих пролесках и жались группкой дети, озябшие, голодные, измученные непрестанными переходами всех этих весенних недель блокады.

Неверные блики метались по детским лицам.

У него, у Ивана Значонка, было несколько килограммов картошки, выращенной на хуторах. И ее предстояло вновь разнести по хуторам. Ее нельзя было съесть.

Но эти глаза детей… И он роздал ребятам по картофелине.

— Как тебя зовут? — спросил он последнего.

— Юлик… Юлик Кучинский.

И разорвалось время жизнеутвердительным благовестом — это закричал молодой петух!..

Ночь зачала и родила от теплого дождика утро, промытое и румяное.