Сполохи - [27]

— Зачем же — предо мною?.. Вообще-то, нам с вами пора воспитывать в себе помимо чувства вины еще и чувство ответственности.

— Согласен, — кротко уронил Шапчиц.

— А я, — доверчиво сказал Значонок, — я больше не задираюсь, я буду умненьким и благоразумненьким. Я буду паинькой. Вот как сейчас — сижу, не шалю, никого не трогаю, починяю примус, как говорил булгаковский кот.

«Вы представить себе не можете, что творится на стадионе! Сплошной рев, свист, трещотки, трубы, сирены, петарды…»

— И простите мне былую невыдержанность. Я постараюсь от нее избавиться. Просто сказывается недостаток в воспитании, — усмехнулся Иван Терентьевич.

Бог его знает, этого старика, лукавил он здесь или нет.

Люда с благодарностью, ободряюще провела рукою по его плечу, прошла в кухню за новыми закусками. Бронислав вышел следом.

— Ну вот, — сказал он, — я ж говорил тебе, что все образуется, все будет хорошо.

Он осторожно привлек Люду, и они постояли так, прижавшись друг к другу.

— Будь умницей, — сказала Люда.

«Седьмой номер хозяев поля, — ничего не скажешь, настоящий мастер. Жаль только, что носит длинные волосы. Нет бы постричься как положено…»

— А как положено? — поднял Значонок брови.

«Какой шум! Какой азарт!.. Местные газеты писали — не знаю, в шутку или нет… да, конечно, в шутку, — что полиция конфисковала двигатель с реактивного самолета, когда чересчур рьяные тиффози будто бы пытались установить его на трибуне… В таких условиях, сами понимаете, играть очень трудно…»

— Пожалуйста, сделайте потише, — попросил Значонок Алика. Достал свой «суворовский» платок, вытер лицо, шею: было душновато.

«Итак, дорогие друзья, первый тайм окончился. Перерыв. Команды отправляются на отдых — отдохните, пожалуйста, и вы…»

Алик уменьшил громкость.

— Из анимистических ритуалов, — вернулся к начальному разговору Капранов, — мне более всего нравится оплодотворение на своем поле туземцем женщины.

— Оплодотворение женщины должно вызвать, по ассоциации, и оплодотворение посевов, — кивнул Значонок.

— Да. Но мы несколько отвлеклись, — сказал Капранов. — Дай вам бог, как говорится, в этой пятилетке пятерых с бантиком и пятерых с крантиком!

— Я принесу горячих пельменей, — вспыхнула Люда и опять прошла мимо отца в кухню.

И только тут Иван Терентьевич, этот старый пень, этот большой ребенок, понял, отчего его дочь сшила себе новый гардероб и носит последнее время платья свободного покроя.

— Я люблю людей дела, — сказал как-то враз опьяневший Шапчиц. — Люблю деловитость японца, американца, немца. Наше время требует от людей в первую очередь именно этого качества. Почему даже фашисту, этому проклятому миром убийце, не могла прийти в голову мысль расковырять у своего дома муравейник или разбить за здорово живешь уличный фонарь?

— «Ах, из-за вас, из-за вас, проповедники, вздулись у многих бедняжек передники», — угрюмо вставил Значонок. И это передернуло Люду.

— Папа! — ахнула она.

Все остальные, кажется, пропустили его выпад мимо ушей.

— Если бы я получил мой сорт еще тогда, когда начинал работу над ним, то есть десять лет назад, мне была бы обеспечена республиканская премия, и не меньше…

— Сейчас самое время поговорить о картошке, — иронично заметил Капранов.

— Времена изменились, — упрямо продолжил Шапчиц, — но я не оставил дело незаконченным. Дело, прежде всего дело! — Он поднял рюмку.

Но Люда отобрала ее, налила Брониславу в фужер минеральной.

— За дело и деловитых людей, — с сарказмом поддержал Значонок. — Но не за людей, предпочитающих стрелять по птице сидящей. Уважающий себя охотник сначала хлопнет в ладони, поднимет птицу на крыло и лишь потом стреляет.

Старик вновь задирался, вновь поднял забрало. Как не задирался, быть может, никогда прежде. Точно положил себе сейчас спуску никому не давать.

— Но все же, — не сдавался Шапчиц — эк его повело, определенно захмелел мужичок! — но все же, заслуживает мой сорт хоть одного доброго слова?

— Заслуживает. Дерьмо.

— Иван Терентьевич!.. — примирительно воскликнул Шапчиц.

— Зовите меня просто: «папа».

Люда была грустна: с этого ли начинают новую жизнь? А что же будет дальше?..

— Папа, — в сердцах сказала она, — тебе, ей-богу, шлея под хвост попала.

— Знаю! — буркнул он.

— Оставь ты его, ну, пожалуйста. Ты же видишь — он не отдает отчета своим словам. Подумай, наконец, и обо мне…

— Разве ж я не думаю!.. Я думаю. Я думаю и о нашем бессмертном наследственном веществе… — Иван Терентьевич сердито покосился на живот дочери. — Но у меня не все получается. И так — всю жизнь. Ведь ты и сама все прекрасно знаешь.

Капранов тоже стал молчалив, невесел. В принципе это был добрый человек, хороший муж, отец, внимательный зять, простецкий попутчик в поезде, открытая душа, «свой парень» на ялтинском пляже и в винном погребке Батуми — словом, всегда и всюду, но лишь до той черты, за которой появлялись признаки бездорожья, покрытого голым мокрым льдом. Точно бы взял себе в тихое оправданье мысль, кажется, мелькнувшую где-то у Достоевского, что интеллекту, интеллигентной тонкой душе якобы свойственна гражданская трусость.

Но вот приехал Кучинский. Сказал: «Здравствуйте!» — сел подле Значонка, сказал: «Будьте счастливы», — выпил рюмку, поковырялся вилкой в тарелке.