Сполохи - [30]

Кстати, в наших лесах рубили крепежную стойку для донецких шахт. Видишь, своя сосна не помогла… А вербовщика, наверное, ты знаешь. Сейчас он работает в паспортном столе».

«А, знаю! Вручая девчушкам паспорта, он всегда взволнованно говорит: «От души желаю вам поменять фамилию!»

«Да, он самый. Славный дядечка. Только вот судьба нас худо повязала… С какой это я стати полезла в холодильник? Вконец рехнулась дуреха: это ж я ищу в нем перец. Ты любишь салат с молотым перцем больше, чем меня».

«Собака никогда не укусит беременную женщину…»

«Конечно. Но ты делаешь свои замечания, прости, невпопад. Словно бы расстаешься с личной свободой. Так вот, сегодняшней ночью я была как та наша собака. Я знала все. Я знала, что и как у тебя. Могу пересказать».

«Не надо».

«А может, мне хочется».

«Не надо. Или ты находишь для себя в этом удовлетворение?»

«Пожалуй… Иногда мне кажется, что существа более капризного и мстительного, чем женщина, нет на свете. Это верно?»

«Не знаю».

«Значит, верно. Скажи, ты тоже будешь развозить детские автоматы?»

«Вот уж чепуха!».

«Я знаю, что чепуха. Но ты любишь перец, ты не торопился, а я ждала».

«Дался тебе этот перец!..»

«Не смотри на меня, я некрасивая сегодня. Должно быть, у меня под глазами круги».

«Нет, ты красивая».

«И я устала в эту ночь так, будто на мне пахали».

«Перестань. Ты красивая».

«Я красивая, потому что рядом. Другая на моем бы месте тоже была для тебя красивой».

«Нет. Ты очень домашняя. Человеку в тридцать пять нужен дом».

— Юлий Петрович, вы не могли бы переехать на другую квартиру?

— Поближе к правлению?

— Да уж ближе некуда.

— А ты пустишь кого-нибудь другого?

— Да.

— И тебе безразлично, кого пустить?

— Да.

— Из-за Димки?

Валя прошла к плите, стала бить яйца на шипящую сковороду. И сказала:

— Нет.

Кучинский подошел к ней и обнял. Сковорода съехала с чапельника, жир и яйца вспыхнули.

Этот шум разбудил Димку. Он стоял в дверном проеме комнаты и видел то, чего не хотел видеть никогда.

Иван Терентьевич обошел утренним дозором поля, похвалил послушную картошку и почестил упрямую: «Воды глубокие плавно текут. Люди премудрые тихо живут». Это из позднего Пушкина, между прочим. А ты, мать, кривляешься».

Вернувшись домой, заглянул в комнату дочери. Здесь как будто все оставалось на прежних местах, не было лишь хозяйки. Побродил по опустевшей квартире.

Было только восемь утра, и он включил приемник. Дикторы, как в Танькины времена, стали читать выпуск последних известий.

Тут пришла Люда, открыла дверь своим ключом, обняла старика, сказала:

— Я пришла сварить тебе кофе, папа.

У Ивана Терентьевича уже что-то варилось или подогревалось в кастрюльке.

— Наверно, — сказала Люда, доставая пакет «Арабики» и мельницу, — ты догадываешься, о чем я хочу тебя просить?

— Догадываюсь.

Сейчас Люда была, как Вера, когда он видел ее в последний раз. Даже волосы Люда собрала в балетный пучок на затылке.

— Помнишь, как ты разругался вздрызг с одной в общем-то неглупой обаятельной женщиной, чуть ли не топал ногами?..

— С Тамарой Георгиевной, что ли?

— Да. Тебя до крайности изумило, вывело из себя то, что она не читала «Нового мира», редактируемого Твардовским.

— Я и по сей день не остыл и не прочь доругаться с этой дамочкой, — усмехнулся Значонок. — Доктор филологии… Фу, мастодонт в юбке!

— Папа ты мой, папа… — Люда пододвинула свой стул ближе к его стулу, прильнула к груди. И незачем стало взывать к снисходительности, к ложному милосердию.

Иван Терентьевич теребил ее волосы.

— Прости меня, Люда, — тихо сказал он. — Целый век читатели содрогаются от отвращения к Парадоксальному господину. Но ведь его довели, ч е л о в е к а  д о в е л и, слаб человек. Я никогда не делил людей, как электрические заряды, на положительных и отрицательных, мура это собачья. Но карьеризма в человеке я не переношу. По мне лучше пьянчужка. Карьерист устраивает свою жизнь, потакает собственным похотям, глубоко презирая людей…

Так отпал затеянный Людой разговор.

Шли полем, председатель и академик, сын и отец, осматривали картофельные кусты, подкапывали, вытирали руки о подорожник. И когда Кучинский полез за носовым платком, выпала новая «листовка». Иван Терентьевич, пыхтя, нагнулся и все понял.

Каких только задач не подкидывает нам жизнь. Потому и живем с вечным ощущением собственной вины.

— Ну, что твой Горохов? — помолчав, спросил Значонок.

— Да пошел он… По-прежнему шебуршит.

— Знаешь, очень странно, я бы сказал, вызывающе ведет себя семьдесят девятый гибрид. Странно, а потому и интересно.

— А сто тридцатый?

— Упрямится, как козел. Белок, говорит, вам дам, крахмал дам, побоев, как боксер, бояться не буду, раком болеть не буду — онкологические палаты, фу, это не по мне, фитофтору еще мои деды презирали, а насчет формы не взыщите: желаю быть плоским, как галька. А таким меня в картофелеочистной комбайн не сунете. Не хочу, чтоб машина чистила — и баста!

— И на уговоры не поддается?

— Не поддается. Ни на ласку, ни на угрозу. Я ж ему по-человечески объяснил — не станешь сортом, дуралей.

Навстречу полевой дорогой трусила лошадка с подводой. Это ехал Борейко, тот «небритый дядька», для которого Муслим Магомаев, отказавшись от заграничного турне, приезжал петь в Чучков.