Сполохи - [34]

А наутро я повез статью на дрожках в райцентр, на почту.

В обратной дороге мне стало худо: одно дело говорить между собой, другое — выступить публично.

Я не погонял лошадку. Наконец она стала совсем, потянулась губами к клеверу.

Я развернул ее и погнал обратно. С облегчением перевел дыхание — бандероль еще не ушла.

— Я только что сдавал рукопись, — сказал я почтарке, — мне надо поправить в ней одно слово.

Я вскрыл бандероль и вымарал свою фамилию.

Ехать на станцию теперь уже было незачем…

— Вот и все, — сказал Капранов газетчику.

— Спасибо, — откланялся тот. Прихватил свой блокнот в щегольском переплете, ручку с золотым пером — и был таков.

…Расширенное совещание работников сельского хозяйства было приурочено к окончанию полевых работ и проводилось в здании Госфилармонии. Площадь, прилегающие улицы были заставлены машинами.

Совещание открыл кратким словом Шапчиц. Сказал о достижениях земледельцев республики, привел цифры, сравнил с прошлым, посмотрел в будущее.

— Не так давно в наш адрес, — сказал он, — пришло письмо из Академии наук ГДР. Просят сто тонн крахмалистых сортов, в том числе три тонны элиты… «значонок». Иван Терентьевич — человек скромный. Не может сам назвать один из своих сортов своим именем — может, мы здесь сообща назовем?

Иван Терентьевич не собирался выступать. Теперь же, когда началась эта игра в названия, попросил слова. То есть не попросил, а грузно выбравшись из-за стола, направился прямо к трибуне.

Забыл, что надо дождаться прений, упустил попросту традиции совещаний. А сидел он в президиуме, рядом с Капрановым.

— Селекция, как известно, начинается с неприятностей, — глухо сказал Значонок, еще не добравшись до микрофонов. — К сожалению, как правило, неприятностями и заканчивается.

Ритм, тембр, громкость речи старика были рваные — забываясь, он начинал говорить тихо, потом спохватывался, усиливал голос, подносил лицо к микрофонам.

— Из двухсот десяти тысяч гибридов, которыми мы сейчас располагаем, — сказал Значонок, — если получится два сорта — будет хорошо. Мыслимое ли дело выполнять эту работу в одиночку? Не диво дитя родить, диво вырастить…

А в этот час неподалеку от филармонии, в клинической больнице, рожала Люда. И тут он слышит, он явственно слышит мучительный крик дочери, и мука на его лице.

— Наш век не для одноконной упряжки, — кое-как закончил наконец Значонок.

После совещания Кучинский разыскал Ивана Терентьевича в вестибюле и этим избавил его от всяких слововосхвалений — как подобострастных, так и искренних. Вместе оделись, вместе вышли к оживленной площади, прошли «аллеей лилипутов», что разбита за зданием филармонии, к «газику» Кучинского. Низкие фонарные столбы, низкий мягкий свет, влажный воздух и влажные плиты тротуаров. Делегаты разъезжались. Все было кончено. Но Бронислав задерживался.

Иван Терентьевич и Юлий съездили в больницу, где дежурная сестра сказала:

— Шапчиц Людмила?.. Парень, четыре сто! Поздравляю вас, дедушка и папа!

Когда настало время белых снегов, Иван Терентьевич взял отпуск и поехал в старый дом отдыха. Конечно, куда разнообразнее бывает лес весною, летом и первоначальной осенью, но на эту пору приходилась самая работа.

Комната, в которой он жил в прошлый раз и к которой успел привязаться, оказалась, к счастью, свободной. Нынче снова было мало народу, и опять же это были, в основном, люди пенсионного возраста. День выдался теплый, и все они, постукивая ореховыми кийками, прогуливались в узких аллеях, а заслышав и завидев машину Значонка, подошли поглядеть на нового товарища, поздороваться.

— Ну что там новенького в городе?

— Да я не из города…

Все, что составляло город, на расстоянии вдруг стало для них много дороже, чем было обычно. Поди ж ты, усмехнулся Иван Терентьевич, уже умудрились соскучиться.

Шофер помог перетащить чемоданы, а они были тяжелы из-за книг, поскольку Иван Терентьевич знал наперед, что будет здесь  ж и т ь  и  ж и т ь  целый месяц. И, наконец, все было кончено — шофер уехал, а кастелянша, молодая высокая женщина, очень мило шепелявившая, ушла. Остались лишь он да лес за окном, эти старые, припорошенные снегом деревья.

— Здравствуйте! — сказал он им. — Судите меня миром — я выпустил про вас книжку. Но я не трепло, ей же ей, вы знаете это, я о каждой осине рассказал как о личности и не прочь с вашей помощью сочинить новую книгу…

Иван Терентьевич надел пальто, нахлобучил лохматую шапку, прошел расчищенной аллеей и свернул на свою просеку, на снежную целину. Вот мы и дома…

А неделю спустя, поплутав по пустынным дорогам, побарахтавшись в заносах, спалив бак бензина, нежданно-негаданно нагрянул на «газике» Юлик с Валей и Димкой.

Иван Терентьевич повел дорогих гостей своей просекой.

— Как поживают Стасик, Илья? — спросил он Димку — Кучинский и Валя немного приотстали.

— Нормально. Играем в хоккей — три периода до двадцать шайб. Илья, правда, ангиной болел, неделю в школу не ходил.

— А теперь «пошёл»?

— Теперь «пошёл». — Димка рассмеялся. — Никак не наговорятся… — иронично заметил он, обернувшись на мать и Кучинского.

— Так ведь надо ж, старичок…

А Кучинский говорил Вале о птичьих и звериных следах, показывал их, читал заметенные и свежие следы Ивана Терентьевича. Видать, старик здесь прошел накануне; вот тут он постоял, вслушиваясь в лес, присматриваясь к лесу, вот что-то привлекло его внимание за елками, и он, оставив тропу, сделал петлю. Ага, ходил глядеть больные деревья и работу дятлов на них. «И ставил, и ставил им градусники…»