Сполохи - [35]

Потом пришли к поляне, где Иван Терентьевич обыкновенно раскладывал костерок. День был мягкий, в полушубках, которые Кучинский взял в дорогу на колхозном складе, — тепло, тепло был одет и Иван Терентьевич, да как же без костерка-то…

Кучинский быстро сообразил, что сушняку тут нету, пожег все старик, и притащил с Димкой несколько засохших елочек — и на сегодня чтоб хватило с лихвой и впрок чтоб деду было…

А когда огонь утихомирился, стал ровным, невысоким, Кучинский достал из кармана четыре картофелины сорта «партизанский», закопал их в жар.

— Всем по одной, как в давние времена, — сказал он.

И снова в глазах старика был костер блокадного сорок третьего, лица голодных ребятишек.

Юлик Кучинский был тогда совсем как Димка.

Свидание с берегом

Алексей Красоткин вторую неделю жил в гостинице и каждый вечер после работы искал квартиру. Сейчас, в начале июля, когда разъезжались на каникулы студенты, не имевшие общежития, когда сдавалось много новых домов, найти жилье было относительно несложно. Но Алексей хотел поселиться в частном доме, ему казалось, что там все будет проще, и он хозяев, и хозяева его будут меньше стеснять; от одной только мысли, что в чужой квартире придется пользоваться туалетом за тонкой стеночкой, делалось не по себе.

Подбирать же угол надо было надолго. Во всяком случае, не меньше чем на год — геологическое управление, в которое Алексей перевелся с Севера, пока твердо ничего не обещало. Делай обмен, хлопочи в горсовете, нужны наши ходатайства — пожалуйста, нагружай хоть вагон и маленькую тележку. Выкручивайся, словом, как знаешь, ведь сам напросился, захотел свежих огурцов с росою, помидоров с прозеленью, крутобоких яблок, снятых прямо с ветвей, вишен и слив, которые твои дочки видели разве что в банках, на родину потянулся. Дочки были маленькие, четырех и пяти лет, и Алексей приехал один, не предполагал пока перевозить семью.

Сперва все хождения оканчивались неудачей. Либо заламывали непомерно высокую цену, либо опаздывал, либо не нравились хозяева, дом, не устраивал гремящий под окнами трамвай, либо не принимали его самого. Так случилось с ним — и смех, и грех — на Ямной улице.

Прочитав в вечерней газете, что на Ямной сдается комната для одинокого молодого человека, Алексей припомнил, что некогда, лет пятнадцать тому назад, Ямная была еще окраиной, а теперь, если это все та же улица, она должна очутиться едва ли не в центре. Трудно было предположить, что быстро развивающийся город оставил ее в покое, однако в объявлении указывался номер дома и не указывалась квартира.

К удивлению, Ямная оказалась действительно прежней Ямной. Город отгородился от нее зданиями повышенной этажности и двинулся дальше, на поля, болота, перелески. Самой же улочки так и не тронул, не снес ни единого дома, не вырубил ни дерева, ни куста, не замостил проезжую часть и даже не переименовал. Конечно, все сохранялось до поры до времени, и поэтому «частный сектор» свои дома не обновлял, новых не ставил — ставил гаражи. При сносе гаража полагалась замена.

Из таких вот улочек до недавнего времени состоял и родной Алексеев город Покровск. Там и теперь жили его родители, и по дороге с Севера он завернул к ним на неделю. Отец с первых послевоенных лет и до выхода на пенсию работал машинистом на маслозаводе, мать — бухгалтером в райфо.

Алексей помнил первую официальную, со знаком ГАИ, автостоянку у райисполкома в мирном соседстве с коновязью и длинным рубленым столом, за которым покровские тетки торговали земляникой, вишней, яблоками, солеными грибами и топленым молоком; помнил кур, что копошились здесь же, млеющий воздух теплых дней, возы с сеном на улицах, провода, опутанные хвостатыми «змеями» и «монахами». Раз в сутки, в восьмом часу вечера, проходил пассажирский поезд, и это было событие: подвижное население, в основном молодежь и огольцы, на велосипедах съезжалось к «пассажиру» — встречать, провожать, сообща лузгать семечки, бросать письма в щелку почтового вагона, а в общем-то это было какое-то массовое свидание покровчан.

А с утра была речка Раев, перекрытая плотиной, с сумерками — танцевальная веранда в парке при станции, в «желдоре». Вокруг круглой веранды ходили толпами пацаны, выглядывая, не подбивают ли клинья чужаки под девушек с их улицы и нет ли повода отметелить кого-нибудь. А девушки в основном танцевали с девушками, парни с парнями — боже, как было неловко пригласить подругу…

Город кормился работой на полукустарных фабричках и трех маломощных старых заводах — маслобойном, построенном в 1911 году князьями Войтеховскими, пивном, некогда принадлежавшем отцу и сыновьям Лепко, и крупяном, рушившим просо и гречку, растил на «сотках» картошку, разводил птицу и скотину.

Потом, буквально в десяток лет, город вырос по меньшей мере впятеро. Были построены и пущены крупные комбинаты химической, электротехнической и легкой промышленности, в корне реконструированы старые предприятия. От завода Войтеховских остались лишь пара кирпичных корпусов, труба с пикой громоотвода и перекинутый через ров чугунный мостик с вензелем «КВ» на решетке, от завода Лепко — башенка с цифрами «1875» и винтовая чугунная лестница в солодовом цеху. И покровские каменные древности, обожженные тысячелетним солнцем холмы, традиционное «вече» на станции у «пассажира», грибные чащи и прозрачная вода как-то сразу отошли на второй план, если не стали воспоминанием. Город без раскачки вступил в малознакомую для него жизнь.