Сперонара - [26]

Я живо спустился по лестнице, собираясь осуществить этот замысел, но, в тот миг, когда я открыл дверь на улицу, чтобы выйти, на меня набросились четверо английских солдат; в то же время к нам подошел какой-то человек и, посветив мне в лицо потайным фонарем, сказал:

"Это он".

Я тоже узнал нищего-эпирца, которому подал милостыню не далее как сегодня утром. Мне стало ясно, что я пропал, коль скоро не буду тщательно следить за каждым своим словом. Поэтому я спросил, стараясь говорить как можно спокойнее, чего от меня хотят и куда меня собираются вести; вместо ответа меня повели в тюрьму и, когда мы туда пришли, заключили в камеру.

Едва оставшись один, я стал обдумывать свое положение. Никто не видел, как я ударил Морелли, а в Лене я был уверен, как в самом себе. К тому же меня вовсе не схватили на месте преступления, и я решил начисто отрицать все обвинения.

Я вполне мог сказать, что, когда я выходил из дома Лены, на меня напали и мне не оставалось ничего другого, как обороняться. Таким образом, грозившую мне смертную казнь могли заменить тюремным заключением, но в таком случае я губил Лену. Так что об этом варианте я даже не думал.

На следующий день судья и два секретаря суда пришли в тюрьму, чтобы меня допросить. Морелли умер не сразу; это он назвал мое имя командиру патруля, внезапно появившегося во время нашей схватки; умирающий подтвердил на распятии, что совершенно точно меня узнал, и испустил последний вздох.

Я стал все отрицать; я утверждал, что был знаком с Леной лишь постольку, поскольку встречался с ней, как со всеми, в театре, на променаде, на приемах у губернатора; что я весь вечер оставался дома и вышел на улицу лишь в ту минуту, когда меня задержали. Поскольку в наших домах почти никогда нет привратников и каждый входит и выходит со своим ключом, никто не мог опровергнуть моих показаний на этот счет.

Судья приказал предъявить мне труп. Я вышел из камеры, и меня повели в дом Лены. Осознав, что именно там мне понадобится все мое самообладание, я напустил на себя бесстрастный вид и решил не выказывать никаких чувств.

Проходя через коридор, я увидел место нашего поединка: маленькое зеркало было разбито пистолетной пулей, и на ковре осталось большое кровавое пятно; пятно оказалось на моем пути, и я не стал обходить его, а просто прошел по нему, как если бы не знал, откуда оно взялось.

Меня ввели в спальню Лены; на кровати лежал труп Морелли с неприкрытыми лицом и грудью; его лицо было искажено последней судорогой мучительной боли, а на груди зияла рана, оказавшаяся смертельной. Твердым шагом я подошел к постели; меня снова стали допрашивать, и я ни в чем не отступил от первоначальных показаний. Затем привели Лену.

Она подошла, бледная, но спокойная; две крупные тихие слезы, струившиеся по ее щекам, вполне могли объясняться как утратой мужа, так и положением, в котором она видела своего любовника.

"Что вам еще от меня нужно? — спросила Лена. — Я уже говорила, что ничего не знаю и ничего не видела; лежа в постели, я услышала шум в коридоре и прибежала на него;

затем я услышала, как мой муж закричал: "Караул, убивают!" Вот и все".

Потом привели эпирца и устроили нам очную ставку с ним. Лена заявила, что совсем не знает этого человека. Я ответил, что не помню, видел ли когда-нибудь его.

Таким образом, против меня на самом деле не было никаких улик, кроме показаний Морелли. Расследование энергично продвигалось вперед: судья исполнял свой долг как человек, во что бы то ни стало жаждущий крови. Он приходил в мою камеру в любой час дня и ночи, чтобы захватить меня врасплох и допросить. Это не составляло для него труда, тем более, что в моей камере была дверь, выходившая в тюремную часовню, и у него был ключ от этой двери; однако я держался стойко и неизменно все отрицал.

Затем ко мне в камеру поместили шпиона, который выдал себя за моего товарища по несчастью и во всем мне признался, Как и я, он, якобы, убил человека и, как я, ожидал приговора. Я посочувствовал уготованной ему судьбе, но сказал, что, будучи невиновен, совершенно не волнуюсь на свой счет. Однажды утром шпиона перевели в другую камеру.

Однако вскоре к обвинениям умершего и показаниям эпирца прибавилось одно ужасное обстоятельство: в саду обнаружили отпечатки моих шагов; сопоставив размер моих сапог с оставленными следами, сыщики признали, что одни в полной мере соответствуют другим. Несколько моих волосков остались в руке умирающего: когда их сравнили с моими, не осталось ни малейших сомнений в их тождественности.

Мой адвокат убедительно доказал, что я невиновен, но судья еще убедительнее доказал, что я виновен, и меня приговорили к смертной казни.

Я выслушал приговор, не дрогнув; в зале суда послышался ропот. Я понял, что многие сомневаются в справедливости приговора. Я протянул руку к распятию и вскричал:

"Люди могут осудить меня, но вот тот, кто уже оправдал меня"".

"Вы сделали такое, сын мой!" — воскликнул фра Джи-роламо, выслушавший рассказ об убийстве не моргнув глазом, но содрогнувшийся при упоминании о кощунстве.

"Я сделал это не ради себя, святой отец, я сделал это ради Лены. Я не боялся смерти, и вы еще в этом убедитесь, ибо скоро увидите, как я умру, но мой смертный приговор грозил ее обесчестить, а моя казнь — окончательно ее погубить. Кроме того, в глубине моей души теплилась смутная надежда, ясно говорившая мне, что я выкарабкаюсь из этого положения. Впрочем, коль скоро я признался во всем вам и капитану, разве Бог не простит меня, святой отец? Вы же сказали, что он меня простит! Или вы тоже солгали?"