Сперонара - [24]

"Ах! Только сейчас я впервые вздохнул после вашего удара ножом, капитан; как же приятно дышать".

"Сын мой, — сказал фра Джироламо, — воспользуйтесь тем, что Бог облегчает ваши страдания, чтобы поведать нам тайну, которая не дает вам дышать еще больше, чем рана".

"Но если мне не суждено умереть, отец мой, — вскричал Гаэтано, — если мне не суждено умереть, то незачем исповедоваться. Я уже видел смерть так же близко, как сейчас, и тем не менее оправился".

"Сын мой, — сказал фра Джироламо, — вас искушает дьявол, который сейчас борется с Богом за вашу душу. Не верьте наущениям Сатаны. Одному Богу известно, суждено вам жить или умереть, но все же ведите себя так, как если бы вас ждала верная смерть".

"Вы правы, святой отец, — сказал Гаэтано, вытирая носовым платком красную пену, выступившую у него на губах, — вы правы; слушайте же, и вы тоже, капитан".

Я сел в ногах раненого, а фра Джиролама сел у его изголовья, взяв руки умирающего в свои руки, и тот начал свою исповедь.

"Я любил одну женщину; именно ей адресовано письмо, которое я дал вам, святой отец, чтобы его вручили ей в случае моей смерти. Я полюбил эту женщину, когда она еще была девушкой, но не был настолько богат, чтобы добиться расположения ее родителей: Лену выдали замуж за одного греческого купца, еще молодого человека, но она его не любила. Нам пришлось расстаться. Видит Бог, я сделал все что мог, чтобы ее забыть. Я провел в странствиях целый год и, возможно, никогда не вернулся бы на Мальту, если бы не получил известие о том, что мой отец лежит при смерти.

Через три дня после моего возвращения отец умер. Следуя с похоронной процессией за его гробом, я проходил мимо дома Лены. Я невольно поднял голову и сквозь жалюзи увидел ее глаза. Начиная с этого момента мне стало казаться, что мы не расставались ни на миг, и я почувствовал, что люблю ее сильнее, чем прежде.

Вечером я вернулся под ее окно. Стоило мне туда прийти, как я услышал скрип раздвигаемых перекладин жалюзи: в тот же миг к моим ногам упало письмо. В этом письме говорилось, что через два дня муж Лены отправится на Кандию и она останется одна со своей старой кормилицей. Мне следовало тут же уехать, я это прекрасно знаю, святой отец, мне следовало бежать на край света либо поступить в какой-нибудь монастырь, принять постриг и укрыться под монашеским облачением, которое убило бы мою любовь, но я был молод и влюблен: я остался.

Святой отец, я не смею рассказывать вам о нашем счастье, это было преступное счастье. В течение трех месяцев мы с Леной были самыми счастливыми людьми в мире. Эти три месяца промелькнули как один день, как один час или, скорее, их не было вовсе: это напоминало сон.

Однажды утром Лена получила письмо от мужа. Я находился рядом с ней, когда старая кормилица принесла это письмо. Мы переглянулись, трепеща; никто из нас не решался его распечатать. Оно лежало на столе. Раза два-три мы поочередно протягивали к нему руку. Наконец, Лена взяла письмо и спросила, пристально глядя на меня:

"Гаэтано, ты меня любишь?"

"Больше жизни", — ответил я.

"Ты готов все бросить ради меня, как я готова бросить все ради тебя?"

"У меня никого нет на свете, кроме тебя: куда ты, туда и я".

"Хорошо! Тогда условимся вот о чем: если муж извещает меня в этом письме о своем возвращении, давай договоримся, что мы уедем вместе, в ту же минуту, не задумываясь, взяв с собой только те деньги, какие у тебя есть с собой, и те украшения, какие у меня имеются при себе".

"В ту же минуту и не задумываясь; я готов, Лена".

Она протянула мне руку, и мы, улыбаясь, распечатали письмо. В нем говорилось, что дела мужа еще не закончены, и он вернется не раньше, чем через три месяца. Мы перевели дух. Хотя наше решение было твердым, мы были не прочь, прежде чем привести его в исполнение, получить эту отсрочку.

Выйдя из дома Лены, я встретил на улице какого-то нищего, которого уже три дня неизменно встречал на одном и том же месте. Постоянное присутствие этого человека меня удивило, и, подавая бедняге подаяние, я стал его расспрашивать; однако он почти не говорил по-итальянски, и мне удалось узнать лишь, что это матрос-эпирец, что судно его потерпело крушение и теперь он ждет возможности завербоваться на какой-нибудь другой корабль.

Вечером я снова пришел к Лене. Отпущенное нам время было отмерено слишком скупой рукой, и мы не собирались терять ни одной его драгоценной крупинки. Я увидел, что Лена опечалена. В течение нескольких минут я тщетно расспрашивал ее о причине этой грусти; наконец, Лена призналась, что, когда она молилась в то утро перед написанным Перуджино образом Мадонны, принадлежавшим ее семье уже триста лет и безгранично почитавшимся ею, она отчетливо увидела, как из глаз Богоматери выкатились две слезы. Сначала Лена решила, что стала жертвой какого-то наваждения, и подошла к образу, чтобы взглянуть на него вблизи. По щекам Богоматери в самом деле катились две слезы, две настоящие слезы, две живые слезы, две женские слезы! Лена вытерла их носовым платком, и платок промок. У нее не осталось больше сомнений: Мадонна плакала, и эти слезы, как была уверена Лена, предвещали какое-то страшное несчастье.