Сперонара - [164]

Через три дня я был в гостях у того же самого сиракузца, как вдруг ему доложили, что его спрашивает какой-то человек, не пожелавший назвать свое имя; хозяин вышел, оставив меня одного минут на десять.

— Ну! — произнес он, вернувшись. — Что я говорил!

— О чем вы?

— Да о том, что бедняга дезертирует.

— О-о! Стало быть, вас спрашивал тот самый солдат?

— Он самый; час назад сержант поднял на него руку, и солдат проткнул его саблей насквозь. Так вот, поскольку бедняга не хочет, чтобы его расстреляли, он пришел ко мне и попросил два-три дуката: послезавтра он будет в горах Калабрии, а через две недели на Сицилии.

— Вот оно что! Но что он станет делать, когда окажется на Сицилии? — спросил я.

— Гм! — с непередаваемым жестом хмыкнул сиракузец. — Он станет разбойником.

Я надеюсь, что соотечественник моего друга не опроверг это предсказание и сейчас достойно занимается своим ремеслом где-то между Джирдженти и Палермо.

ГРЕКИ И НОРМАННЫ

На следующий день мы отправились в Сегесту, намереваясь на обратном пути остановиться в Монреале.

Хотя от Палермо до гробницы Цереры всего лишь около восьми льё, нас, тем не менее, предупредили, чтобы во время этой небольшой прогулки мы приняли такие же меры предосторожности, как на пути из Джирдженти, поскольку грабители облюбовали главным образом эту дорогу, хотя и безлюдную большей частью, но отличающуюся тем, что по ней непременно проезжают все иностранцы, прибывшие в Палермо. Таким образом, грабители уверены, что если им на глаза попадется какой-нибудь путешественник, то труд их будет вознагражден, и за неимением количества отыгрываются на качестве.

Нас было пятеро хорошо вооруженных мужчин, а Милорд вполне мог заменить шестого; следовательно, нам нечего было особенно бояться. Мы заняли места в открытой коляске, зажав между ног свои двуствольные ружья; исключение составил один наш спутник, который сел рядом с кучером, перебросив карабин через плечо. Милорд следовал за экипажем, скаля зубы, и, благодаря этим мерам предосторожности, мы прибыли на место назначения без происшествий.

До самого Монреале дорога просто восхитительна; перед нами расстилалась та самая местность, которую древние называли золотой раковиной, иными словами, огромная котловина изумрудного цвета, пестреющая зарослями олеандров, миртов и апельсиновых деревьев, над которыми местами возвышается какая-нибудь одинокая прекрасная пальма, покачивающая своим африканским плюмажем. За Монреале, на склоне холма, обращенном в сторону Алькамо, картина резко меняется: растительность становится чахлой, зелень исчезает, в права вступают сорные травы, и вы оказываетесь в пустыне.

На повороте дороги, в одном из самых живописных мест на свете, виднеется храм Цереры, расположенный на своего рода платформе, откуда он господствует над пустыней, — единственное из всех уцелевших сооружений древнего города, печальный и унылый след исчезнувшей цивилизации.

У троянского царевича Гиппота была дочь необычайной красоты, звавшаяся Эгеста; он посадил ее в лодку и пустил лодку по морю, опасаясь, что на дочь падет жребий быть отданной на растерзание морскому чудовищу, которого Нептун наслал на Лаомедонта, забывшего отдать ему обещанную плату за возведение стен Трои. Так получилось, что первой жертвой, отданной чудовищу, оказалась Гесиона, дочь забывчивого должника; однако Геракл, увидевший Гесиону на своем пути, мимоходом освободил ее, и чудовище, оставшееся голодным, поставило троянцам жесткое условие: они каждый год должны были отдавать ему на съедение по одной девушке. Отцы и матери принялись громко роптать, но у голодного брюха нет уха: чудовище упорно стояло на своем, и троянцам предстояло исполнить его желание.

И вот тогда Гиппот, опасаясь, что жребий падет на его дочь и что поблизости не окажется другого Геракла, способного ее освободить, предпочел посадить ее в лодку, полную съестных припасов, и пустил лодку по морю. Стоило ей там оказаться, как подул свежий ветер из Дарданелл и стал так сильно подгонять лодку, что она в конце концов пристала к берегу около Дрепана, в устье реки Кри-мис. Кримис был самым галантных из тогдашних речных потоков; он был двоюродный брат Скамандра и шурин Алфея. Едва лишь увидев прекрасную Эгесту, он превратился в черного пса и начал к ней ластиться. Эгеста, очень любившая собак, долго гладила пристроившегося рядом с ней пса, а затем села под деревом, съела несколько гранатов, сорванных ею на берегу, и уснула, в то время как пес сидел у нее на коленях.

Уснув, она увидела одно из тех сновидений, какие случались у Леды и Европы, и девять месяцев спустя родила двух сыновей, один из которых был назван ею Эолом (его не следует путать с божеством ветров), а другой — Акестом. Предание умалчивает о том, что стало с Эолом; что же касается Акеста, то он построил город на берегу реки своего отца и, будучи почтительным сыном, назвал этот город Эгестой в честь матери.

Строительство города уже близилось к концу, когда Эней, изгнанный из Трои, в свою очередь высадился у Дрепана. Он послал нескольких своих помощников на разведку, и те доложили ему, что они встретили народ такого же происхождения, как они, и говорящий на том же языке. Эней тут же сошел на берег, направился в город и нашел Акеста среди его мастеровых; оба царевича приветствовали друг друга, познакомились и выяснили, что они были троюродными братьями.