Современное искусство - [50]

И тут ее пронзает мысль.

— Это что, той галеристке, к которой ты ходил позавчера?

Его разбирает смех. Он качает головой, прыскает: умиляется он, что ли, ей?

— Что тебя так позабавило?

— Ничего. Просто я забыл, до чего ж ты сметливая.

— Значит, ей.

— Ну да. А теперь отстань, слышишь?

— Я думала, ей нравятся твои картины.

— Нравятся, как не нравятся. — Он скрипит зубами. — Мои картины ей нравятся. Так нравятся, что, если я разузнаю, где хранятся ранние работы Мэддена и дам этой курве Саше список с датами и размерами, а то и вынесу пару-тройку— показать, мне обеспечено участие в выставке. Теперь врубилась? Теперь уяснила, до чего все это омерзительно?

— Прости, — говорит Лиззи: в первый раз — ей еще самой неясно, отчего и почему — вместо вымышленного ею человека перед ней он, такой, как есть, старше, чем ей представлялось, с изрезанным морщинами лбом, с загрубелой шеей.

Он утирает нос рукой, измазав лицо грязью.

— Я, пожалуй, уеду из Нью-Йорка. Подамся в глушь, в Колорадо или еще куда вроде этого. И буду писать, писать до умопомрачения, пока не окочурюсь.

— А как же мы? — спрашивает она. — Что станется с нами?

Он горестно смотрит на нее.

— Да будет тебе, Лиззи. Какие там мы. Тебе ли не знать, что никаких мы и быть не может.

— Я люблю тебя, — говорит она, хоть и знает, что не надо бы: не хочет он этого слышать. И всегда знала, что не надо, и оттого ее слова звучат не объяснением в любви, а мольбой о милосердии.

— Не надо. — Он раздавлен. — Я и без того чувствую себя последним дерьмом. — Он неловко — ни дать ни взять, викторианский дядюшка — треплет ее по плечу. — Ты меня забудешь. Вот увидишь. И года не пройдет, будешь счастлива, что от меня избавилась.

— Я хочу только, чтобы тебе было хорошо. А в Колорадо, я знаю, тебе хорошо не будет. Останься в Нью-Йорке, не уезжай. — И она плачет навзрыд, как ребенок, у которого отнимают лакомство. Она и сама понимает: все, что она говорит, бессмысленно, но ей плевать. Внезапно ее охватывает такая усталость, что ноги под ней подкашиваются.

— Иди спать, Лиззи, договорились? Иди, иди. Я приду следом. — Он берет ее под руку, направляет к двери. — Будь умницей. Поговорим утром.

Но она, тряхнув головой, вырывается.

— Не пойду я спать. Останусь здесь с тобой.

Она в смятении: как сносить в одиночестве эту тишину, как родить детей, если не от него? У нее еще теплится надежда, что все образуется: когда он сказал, что никаких мы нет и быть не может, он ничего такого не имел в виду, просто он под кайфом, пьян, устал; конечно же, он любит ее, конечно же, они навечно вместе.

Но он — в отличие от нее не такой уж рьяный читатель романов — играет эту сцену не по правилам: стоит в замешательстве, ждет, когда же она наконец уйдет.

А снаружи поднимается ветер. Ночь полнят тревожные звуки, наполовину глохнущие в надвигающейся тьме. Грохают двери, воет прибой, шуршат и трещат ветки, но надо всем, поверх всего в воздухе разлито зловещее предощущение грядущей погибели. В этот же день двадцать восемь лет назад меньше чем в километре от того места, где они сейчас стоят, не вписался в поворот черный «бьюик». Клей Мэдден хохотал во все горло, машину занесло, и она на скорости в сто пятьдесят километров врезалась в дерево.

23

Наутро, пока Лиззи предается горю, Белла, цепляясь за сооруженные Сэмом поручни, с мукой ковыляет в ванную. Она напрочь забыла про Лиззины горести, мысли ее заняты — оттого и кровь бежит быстрее — предстоящим визитом Марка Дадли и неминуемой схваткой с ним. Все так долго подстраивались к ней, что у нее, Бог знает сколько лет, не было случая ввязаться в бой.

Лиззи слышит, как Белла идет по передней, и встает: воображение ее рисует — спасение близко. Ночью ей чудилось: а что, если ее уже нет, включи она свет, посмотри в зеркало, а там — никого. Она скатывается вниз прямо в пижаме, ждет не дождется, когда Белла выйдет из ванной и уверит ее, что это не так.

Белла, однако, проигрывает в воображении свой tête-à-tête с Марком Дадли, подает реплики за себя, за него, разбивает его наголову. И нянчиться с Лиззи ей не с руки.

— Что это вы поднялись в такую рань? Марш в постель.

Лиззи закрывает лицо, заливается слезами, Белла тем временем едва сдерживает раздражение.

— Надо понимать, вы не помирились с вашим молодым человеком.

Лиззи молчит, качает головой.

— В таком случае первое дело — выспаться.

— Я не могу спать. Как ни старалась, ничего не выходит.

У Беллы вырывается досадливый вздох.

— Тогда займитесь чаем.

Не Бог весть какая, а все передышка, но Лиззи, радуясь и ей, бредет на кухню, глаза ее щиплют слезы. Она не поддержала Пола, думала только о себе — вот что мучает ее сейчас. Однако не такая это тема, чтобы обсуждать ее с Беллой, а та пришла следом на кухню, села, скривясь от боли, за дубовый стол. Лиззи ставит перед ней чашку с ромашковым чаем.

— Как по-вашему, уже можно позвонить Сэму?

— По-моему, они встают рано, — отвечает Лиззи, а сама думает: как можно так долго страдать и при этом не умереть.

— Мне нужно узнать, когда он придет.

— Кто?

— Марк Дадли, — рявкает Белла. — Биограф. Какое сегодня число?

— Шестнадцатое.

— Так я и думала. Попозже отвезете меня в залив.