Современное искусство - [26]

— Я, безусловно, это отмечу. Однако не могли бы мы ненадолго вернуться к Клею Мэддену…

— Она пришла, села ко мне на кровать…

— Кто?

— Знаете, кто. Она. Сидела у меня на кровати, пока не выудила деньги.

— Вы имеете в виду пособие?

— Нет, пособие я ему уже выплачивала. Деньги на этот жуткий дом, который ему вздумалось купить. Я слегла с плевритом, была, можно сказать, при смерти, а она врывается ко мне — деньги ей подавай. И с этим, как его, Сондбергом я тоже не спала.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Все они сочиняли, будто я с ними спала, рассказывали друг другу всякую похабель, взбадривались так. А на самом деле я предпочитала гомосексуалистов. С ними беды не знаешь. Вдобавок они занятные. И вечеринки устраивали что надо. А гетеросексуалы, те вечеринки и вовсе не устраивали, предпочитали ко мне на вечеринки ходить.

— Не могли бы вы рассказать о вашем сотрудничестве с Клеем Мэдденом?

— Нет настроения. Возможно, в другой раз.

— Разумеется, воля ваша, но вы понимаете, что написать эту книгу, не упомянув о вашем соглашении, я не могу. Вот я и подумал: вы же, наверное, предпочтете, чтобы эти сведения я получил от вас.

— Да я уже тысячу раз об этом рассказывала. Я открыла его, устроила его первую выставку, вы все это знаете. Потом она пристала ко мне как с ножом к горлу, ну я и назначила ему пособие. Распоряжаться его картинами я права не имела, а деньги, чтобы он их писал, давала.

— Вы первая поверили в него?

— А кто причиной — она, не кто иной. Ведь от нее, пока она своего не добьется, не отвяжешься. Так и с домом получилось. Она уехала, поселилась с ним в глухомани, черт-те где. Там даже электричества не было. А она ведь городская штучка, деревни и не нюхала. И смех и грех. Нет-нет да и подумаешь: каково ей-то там, не рехнулась ли она на пару с ним. Не сказать, чтоб я за нее беспокоилась, просто любопытно было. Ей еще повезло, что он ее не убил. Хотя вроде бы пытался.

— Когда это было?

— Я выписала чек только, чтобы от нее отвязаться. А она хоть бы спасибо сказала, но нет, хвать чек — и была такова. Вот она какая! Ее родители торговали старьем вразнос где-то в Бруклине. Учиться она не училась: не ходить же в школу босиком. Зато на деньги у нее нюх, дай Бог. Она из Ostjuden[64], благодаря этим сквалыгам у нас у всех репутация хуже некуда.

— Помнится, после его смерти вы подали на нее в суд.

— Бог ты мой! Тот процесс. Несколько лет назад о нем вышла книга, так вот все, что в ней рассказывается, — вранье, вранье от начала до конца. Вы включили эту свою машинку?

— Конечно.

— Хорошо. Я хочу, чтобы вы опубликовали все, что я скажу, дословно… Говорили, будто я то ли отдала картины, что отошли ко мне по нашей договоренности, то ли продала их за гроши. А суть в том, что я и половины тех картин, на которые имела право, не забрала: мне негде было их хранить. Договор у нас был вполне четкий: картины хранятся у них, ну а если им удастся одну-другую продать — отлично, в таком случае я выплачиваю им комиссионные. Мне и в голову не пришло закрепить наше соглашение письменно. Он не вор, безумец — это да, но, видит Бог, уж никак не уголовник. Не то, что она. Она наняла ушлых юристов.

— Все, что она говорила в суде, по-вашему, ложь?

— Ложь? Это еще слабо сказано, она разыграла для судейских настоящий спектакль. Явилась этакой водевильной вдовицей — платье из дерюги, заношенное пальто. Чулок и тех не надела. Господи, самой Эдит Хед[65] ее лучше не обрядить. А тут я — костюмчик от Шанель, меховая шубка… Ловко придумано, ничего не скажешь. А ведь она к тому времени стала куда богаче меня… У нее миллионное состояние, да-да, у нее пачки замусоленных долларов под кроватью. Как бы там ни было, ее план сработал. Я проиграла. А потом у нее хватило наглости прислать мне его набросок, что вы на это скажете?

— Что вы с ним сделали?

— Продала, что ж еще? Этих денег хватило на дивного Энгра, правда, пришлось немного добавить.

— У вас есть еще его картины?

— Ни одной. Ничего нет. Я видеть их больше не могла, картин этих типов. Вставала посреди ночи, включала свет, смотрела — и меня пробирал страх. От них исходила угроза. И больше всего от его картин. Ведь он и впрямь был безумец. Он не прикидывался, а это, что ни говори, страшит. Искусство должно быть не безумным, а спасать нас от безумия. Вот к какому выводу я тогда пришла, а все давай сплетничать, что я тронулась умом. А потом в один прекрасный день дело и вовсе приняло серьезный оборот. Вам надо посмотреть на моего Ван Дейка, на моих Пуссенов. Я велю Мари-Франс провести вас по замку перед уходом. Никто не понимает, как дивно писал небо Ван Дейк.

— Вы ничего больше не хотите рассказать о Клее Мэддене?

— Я его толком не знала. И не хотела знать. От таких, как он, держишься подальше.

Однако в тот вечер после ухода Марка Дадли, вдруг разбередив ее, всплыло одно воспоминание, хотя о Клее Мэддене она уже много лет всерьез не думала. Вереницей сценок — так он виделся ей теперь: вот он напился, вот он на одном из ее приемов — то слова из него не вытянешь, то он с кем-то схлестнулся, что-то буркает, обливается потом, словом, персонаж из дурного фильма, не имеющий никакого отношения к тому, что он писал.