Современное искусство - [25]

Тридцать лет назад ее единственная дочь — на пресловутых вечеринках Рози она никогда не появлялась — покончила с собой в двадцать шесть лет; вскоре, хотя связь между этими событиями не вполне прослеживается, Рози Дрейфус продала свою коллекцию современного искусства и ретировалась в невозвратное прошлое. Покой — вот, чего я хочу, говорила она, хочу благости, устоев и здравомыслия Старых мастеров, однако поговаривали, что она просто-напросто струхнула.

Надвигалась старость, она наполовину оглохла, охромела, на три четверти ослепла, и ей хотелось бы нести горе по вечно прокрадывающейся в ее сны дочери и мудро, и величаво. Однако порой былые счеты, как она ни старается их забыть, напоминают о себе, и желчь вновь вскипает. Ехидное упоминание в присланной книге о ее постельных эскападах или галерее, неуважительное замечание о ее вкусе, перевранная фраза или завышенная цена — растравляют рану, и она вновь жаждет отмщения. Вот тут-то какой-нибудь журналист, которого она месяцами не пускала на порог, глядишь, и получает письмо, призывающее его предстать пред ее очи: она готова дать ему интервью.

Таким же манером в одно погожее июньское утро получает аудиенцию и Марк Дадли, и вот уже надменная французская секретарша проводит его по длинной, выложенной изразцами галерее, по резной красного дерева лестнице, а там и за двойные, старинной работы двери. В покое, где взгляд первым делом утыкается в гобелен во всю стену с пронзенным стрелами святым Себастианом, его ожидает Рози — она в ажитации, дышит часто-часто, шелковый тюрбан на ее усохшей головенке съехал набок.

Прямая, как палка, она восседает в коричневом кожаном кресле (со скамеечкой для ног и опускающим спинку рычагом сбоку), перенесенном не иначе как из американского предместья. Ее мертвенно-бледная кожа изборождена морщинами, их бесчисленные крестики складываются в абстрактный рисунок, вялый, мокрый рот цвета сырой печенки. Зато ее платье — произведение искусства: длинный лиловый кафтан расшит цветами, птицами и бабочками, рукава разлетаются, из них выглядывают — ни дать ни взять мумии зверьков — ее ручки.

— Он здесь? — нетерпеливо осведомляется она и велит секретарше оставить их; на выходе та, не понижая голоса, наставляет Марка: говорите громко, мадам практически оглохла.

— Спасибо, Мари-Франс, вы мне не нужны, — распоряжается Рози и подается вперед вроде бы к Марку, но определить, где он, не может. — Садитесь, садитесь.

Он осторожно опускается на резное китайское креслице, рассыпается в благодарностях, она манием руки обрывает его.

— Вы читали последнюю книгу, как ее, Сондберг?

— «Средство от безумия»… Разумеется.

— Так вот, да будет вам известно: это сплошное вранье.

— Прошу прощения, мадам, но я не вполне понимаю, что вы имеете в виду.

— Я что, неясно выразилась? Я сказала: она все наврала.

— О чем?

— Обо всем… всем-всем. Позовите Мари-Франс, будьте добры. Звонок вон там.

Он вскакивает, нажимает кнопку на бархатной подушечке, висящей обок кресла у нее под рукой.

Мари-Франс мигом возвращается, вид у нее угрюмый.

— Что угодно мадам?

— Принесите книгу, ту, что читали мне вчера вечером. Я хочу, чтобы вы прочли этому человеку кое-что оттуда. И побыстрее.

Снова оставшись наедине с Рози, он предпринимает еще одну попытку завязать разговор, плетет что-то о красоте замка, но она снова обрывает его.

— Вранье, — говорит она. — Все вранье. — И пока Мари-Франс не возвращается, сопит, барабанит пальцами по подлокотнику.

— Прочтите ему тот кусок. Вы знаете, какой.

Мари-Франс прочищает горло.

— Возможно, мсье предпочел бы прочесть его сам?

— С какой стати? Читайте.

— «А был и такой эпизод, — начинает Мари-Франс, — Рози Дрейфус заманила художника Германа Метцгера в свою поистине дворцового великолепия спальню обещанием устроить ему весной выставку у себя в галерее. Впоследствии Метцгер, разоткровенничавшись с друзьями, сказал, что ни за какие коврижки не согласился бы повторить этот опыт. По-видимому, кто-то донес Рози, и она отменила выставку Метцгера, а его уведомила запиской, что его работам недостает величия. „Я взяла за правило выставлять лишь гениев, вы — не гений“, — так помнится ее послание Метцгеру».

— Спасибо, Мари-Франс, вы мне не нужны, — командует Рози, секретарша закрывает книгу и удаляется.

Рози снова подается вперед, да так резко, что того и гляди упадет.

— Все вранье, — говорит она, обдав его водопадом слюны. — Все от первого до последнего слова.

— Мадам, не разрешите ли включить диктофон?

— Разрешаю. Я же хочу, чтобы это стало известно. Я была знакома с ее отцом, как бишь его, Сондбергом, он все наседал на меня, чтобы я устроила ему выставку, а я не захотела. Ему недоставало таланта. Сноровка, чувство композиции, кое-какие способности имелись — что да, то да, но этого мало. Вот почему она так пишет обо мне. Впрочем, они все меня ненавидят.

— За что, как вы думаете?

— Откуда мне знать? Мы люди малоприятные, мистер Дадли. Все до одного.

— Как вы считаете, то же относится и к Мэдденам?

— A-а, Мэддены. У нее ни кожи, ни рожи, амбиций сверх головы, она много кому силки расставляла, но никого не поймала. А ему — самое место в психушке. Он даже разговор нормально поддержать не умел. Одеться толком не мог. Она в него вцепилась, знаете, какая у таких, как она, хватка, впрочем, не исключено, оно и к лучшему. По крайней мере, он был под присмотром. А присмотр ему был ох как нужен. Но я вас не за этим звала. Я хотела рассказать вам о Германе Метцгере. Это он ко мне подъезжал, а я ему дала от ворот поворот. Я сплю только с гениями, так ему и сказала. Вот откуда пошел слух об этой записке.