Современное искусство - [24]
Было это в последнюю зиму перед смертью Клея. Руки у него непроизвольно тряслись, он часами беззвучно плакал, даже когда бывал трезв, а трезв он бывал лишь поутру.
В последней попытке вылечить его, хотя с надеждой на это она давно распростилась, ей удалось раздобыть на время квартиру в городе, на Макдугал-аллее, чтобы он мог три раза в неделю посещать психиатра. Несмотря на визиты к психиатру, на Беллины заботы, на преклонение художников помоложе, складка, прежде прорезавшая его лоб, лишь когда разговор заходил о чем-то жизненно важном, теперь не разглаживалась даже во сне. И если ей что и удалось, так только обратить его самоистребление в действо на публику.
Однажды вечером, когда он кочевал из бара в бар, а она сидела дома с циститом, она принялась вертеть рычажки телевизора — в те дни еще новинки, — и на экране, словно по волшебству, вырисовался Маркус Соколов. На миг ей почудилось — ощущение, что и говорить, жутковатое: стоит повернуть рычажок, и на экране возникнет отец, а то и рыбная торговка с рынка на Приткин-стрит. Маркус был такой же угрюмый, как и в те годы, когда она его знала, в темном элегантном костюме, даже лицо его, лицо старика уже в семнадцать, почти не изменилось, разве что вдоль носа глубже пролегли морщины.
— Совершенно ясно, что в нашем сознании неминуемо произойдут революционные сдвиги, — брюзгливо вещал он, интервьюер тем временем силился удержать на лице улыбку. — Греческая, ренессансная, просвещенческая модель изжили себя, как ностальгически мы их ни вспоминали бы. Требуется нечто куда более всеохватное.
Говорил он так же строго и отвлеченно, как и прежде, и так же, как и прежде, был далек от обыденщины мира с его глупостью и мелочностью. Ее, Бог весть почему, обрадовало, что жизнь его не обломала и он ни на гран не поколебался в своих убеждениях. И ей вспомнилось (блаженное воспоминание): она — ей шестнадцать — лежит на кровати, пытается совладать с тем, что он, как это ни ужасно, ее не любит.
От своих порывов она, похоже, горела всю жизнь как в лихорадке; тяга к свету, которого ей не суждено достичь, составляла ее суть. У других женщин были дети, у нее — одержимость. В тот вечер на Макдугал она поняла, что больше не любит Клея, она потерпела поражение — вот итог, и вместе с тем поняла, что, как ни странно, никакого значения это уже не имеет: бессмертие отныне в ее, целиком и полностью в ее руках. Но поведения своего не изменила: по-прежнему боролась за него, как за себя, сознавая при этом, что смысл ее жизни не в нем. В ее жизни был смысл и до него, будет и после его смерти, а его смерть не заставит себя ждать.
Ну а если ее смерть близка, то почему бы не умереть сейчас, эта парочка у постели может ее благословить. Они вполне сойдут, еще как сойдут. Гул в ушах нарастает, свет снова меняется: то перламутрово розовеет, то ярко вспыхивает, он должен бы слепить глаза, но нет, не слепит. И впервые за долгие годы ее охватывает радость, накатывает волной, поднимает, все ширится и ширится.
Так вот, оказывается, чего она хотела, вот чего ждала все эти годы.
И тут, невесть откуда, в палате снова возникает Шостак, а за ним целый взвод, они шумно топочут, надвигаются на нее.
— Побыстрее, — кричит Шостак, голос у него срывается, и огромная махина, прямо танк, громыхая, едет к ней. Палата сотрясается, и что-то страшное обрушивается ей на грудь, что-то такое тяжелое, что, того и гляди, переломает ребра. Она вскрикивает, во всяком случае, пытается вскрикнуть, спина ее изгибается дугой, жар обдает бедро, пах, стреляет в голову, боль такая, что она не может дышать. Жар спадает, нервные окончания распрямляются.
— Черт, — раздается чей-то голос над ее головой, а тем временем женщина напротив зовет на помощь.
Она вернулась в неприглядную страну живых.
На окраине старинной деревеньки над богатой виноградниками долиной Луары, среди раскинувшихся на тысячи акров садов и лесов, высится медового окраса Chateau Ste. Hilaire[63]. В его каналах плещутся лебеди и утки, на террасе, выходящей на реку, в выветрившихся каменных вазах цветут розы. В 1569 году в одном из покоев замка родная мать отравила благочестивую принцессу, отряхнувшую от ног прах погрязшего в беспутстве двора. Здесь под защитой рвов и башен, в окружении Пуссенов, Энгров и гобеленов — они перешли к ней вкупе с замком, — встречает свое девяностолетие Рози Дрейфус, в 1957-м получившая гражданство Франции, в 1972-м удостоенная Ордена искусств и литературы.
