Современное искусство - [23]

— Ты что здесь делаешь?

— Не мог же я уехать в город, не узнав, что случилось.

— Тебе здесь нечего делать.

— Мне хотелось увидеть ее. А то она умрет, а я ни разу не увижу ее, не мог я такого допустить.

— Ты хочешь увидеть ее из-за него, вот что.

— Ш-ш-ш. Она может нас услышать.

— Но это так.

— Какая разница?

— Еще какая. Сама по себе она тебя не интересует. И напрасно. Она — чудо что такое, ему очень повезло с ней. Уйди, прошу.

— Я останусь, посижу с тобой. Подержи ее за руку. Ну же. Вдруг она что-то чувствует, откуда нам знать. И слышать нас она может, такое бывает. Мой отец слышал все, даже в коме.

— Откуда ты знаешь?

— Я это чувствовал, вот откуда. А как-то раз, когда я сказал врачу, чтобы тот оставил отца в покое, он сжал мою руку.

— Значит, он не был в коме.

— Нет, был. Не злись, не надо.

— Просто я все думаю: ну почему я не была там. Приехать бы мне днем раньше, ничего бы не случилось.

— Глядишь, она еще выкарабкается.

Белла огромным усилием открывает глаза, но они этого не замечают: он отводит прядку волос от лица девчушки, она ловит его руку, неловко прижимает к щеке, смотрит на него, взгляд предназначен только для него, не для чужих глаз. Она забыла про Беллу, но у самой Беллы что-то всплывает в памяти, какая-то пронзительная, ни на кого не обращенная нежность. Теперь девчушкины губы шевелятся, но слов ее Белла не разбирает, она слышит не девчушкин, а другой резкий, гортанный голос, этот обрывок воспоминаний с чем-то связан, но с чем, она не может определить.

«Молитв я не алкал, и комом в горле/ „Аминь“ застряло»[56]. Откуда этот голос? Она силится вспомнить, но голос пропадает, ее снова обдает жар, комнату полнит слепящая белизна, пылание зимнего солнца. Из моря света выплывает бородатое лицо — ни дать ни взять Иисус на картинах старых мастеров, девчушкина кожа становится прозрачной.

— Помогите, — стонет мать Еноха, и мужчина отдергивает руку, поворачивается к ней, при будничном свете воспоминание прорывается.

Маркус Соколов, ее первый деспотический возлюбленный. Ум у него был мрачного склада, он его старил: в голосе его, казалось, звучали стенания всех евреев, живших от начала времен. После того как он рассказал ей, что думал Платон о предсуществовании души[57], она пребывала в убеждении, что его душа прожила множество жизней, но поделиться этим соображением с ним не осмелилась, боялась — он обольет ее презрением. Остерегайся полагаться лишь на темперамент, посмотрев ее рисунки, поучал он ее, остерегайся налегать на чувства в ущерб интеллекту. Если она хочет стать настоящим художником, ей следует выработать строго аналитический подход. Он советовал ей выучить греческий.

И все-то он кого-то цитировал: Фихте и Маркса, и Шеллинга своим гортанно-скорбным голосом с сильными призвуками, модуляциями Старой родины, где никогда не был. И всю жизнь она бережно хранила в памяти его рассказы (про то, как Бетховен отказался снять шляпу перед императором[58], про теорию «Вечного возрождения»[59] Ницше), точно нечто сокровенное, ключи к пониманию тех глубин его сознания, постичь которые — и они оба это знали — выше ее разумения.

Говорил он о себе крайне редко, со странной смесью горечи и гонора. Он почти, но не вполне гений, — надо же, чтобы так не повезло, объяснял он, — никакого выдающегося дара у него нет, есть разные талантики, но на них, даже всех вместе взятых, судьбы не построишь. Так что, ничего не попишешь, ему остается только стать полезным членом общества, делать добрые, тривиальные дела, пусть даже это дает меньше пищи уму. И лишь доказав, подобно средневековому рыцарю, что достоин, он сможет добиваться любви той идеальной девы, чей образ с тринадцати лет, все совершенствуя, он рисовал в воображении, и, конечно же, завоюет ее.

Она, ясное дело, будет красавица, но не вульгарная красотка из тех, на которых пялятся на улице, а существо тонкой нервной организации, не от мира сего, с матовой кожей и серо-зелеными глазами, затененными длинными темными ресницами, ресницам он почему-то придавал особое значение. От нее строгого аналитического подхода он не требовал.

Белла, даже оставив надежду, еще целых два года пребывала в тоске, но предполагала, что он ее страданий не замечает. Однако, когда он как-то без особых на то причин довел ее до слез и она сказала, мол, это пустяки, он запротестовал:

— Никакие не пустяки, вовсе не пустяки, — и добавил: — Ты же знаешь, все проходит. Станешь старше, разлюбишь меня.

Но она знала: этому не бывать. Он для нее светоч, недосягаемая вершина ее желаний; не любить его — означало погрузиться во тьму.

Уехав из Браунсвилл[60], он решил задачу, как стать полезным членом общества: в два года закончил юридический институт и включился в борьбу против сильных мира сего. Отстаивал права шахтеров, негров и согнанных с земель фермеров в Кентукки, Алабаме и Северной Дакоте. Наезжая в Нью-Йорк, выступал с пламенными речами перед залами, битком набитыми соратниками, призывая их встать с ним плечом к плечу, покинуть душные комнатенки, не тратить силы на споры, а подняться на борьбу. Белла читала его речи в «Дейли уоркер»